Обще-житие (сборник)

— Каждый трудящийся, дети, теперь хозяин нашей страны. Мы все должны быть благодарны за это товарищу Сталину. Давайте все скажем хором «спасибо товарищу Сталину!» Ты хочешь что-то спросить, Старикова?

— Людмила Ивановна, а моя бабушка не хозяин страны? Она у нас не работает. Ну, то есть она не трудящая.

— Но ведь твоя бабушка тоже работает, только дома. Она варит обед, убирается в доме. Правда?

— Нет, варит обед и убирается баба Дуня, домработница. Бабушка только ходит в гости и в театр. А вечером играет в картинки, пасьянс называется. Вот когда я выйду замуж, она подарит мне свое кольцо с бриллиантом. Поскорее бы!

— Садись, Старикова. Скажи, чтобы ко мне зашли твои родители. Товарищ Сталин, запомни это хорошенько, Старикова, заботится обо всех-всех. Он самый добрый.

Я опускаю голову — у нас дома, знаю, Сталина ненавидят. Бабушка зовет его «Шварце балабос». Это по-еврейски значит «черный хозяин». Сталин — злой царь Советского Союза.

Взрослые говорили по-еврейски о том, что было не для твоих ушей и, уж во всяком случае, не твоего, милая, ума дело. Однако в этом вопросе ты оставалась при особом мнении. Великодержавно-шовинистические выкрики «говорите по-русски!» имели нулевое воздействие. Поэтому Магомету в твоем лице пришлось самому идти к горе идиша. В кровных твоих интересах было ни одним мускулом лица не выдавать своего понимания, если ты дольше хотела быть в курсе внутренних событий и знать, что деньги и облигации хранятся в старой сумке за диваном, что у Раи во время свадьбы почему-то живот на нос лез (вот потеха!), что на портниху тетю Настю донесла сволочь соседка из-за комнаты, что у Аси Марковны Борька привел в дом деревенскую хамку из общежития, ой, такое несчастье! И были вещи, которые даже по-еврейски говорились шопотом. Опасное никогда не называлось своим страшным именем. Но ты, умница, все равно знала, кто такие «они» и кто «шварце балабос». Мама с бабушкой посылали им страстные еврейские проклятья, и тебе не было смешно даже от забавного слова «балабос». Такая вакцина избавила нас впоследствии от трагических и мелодраматических душевных потрясений при очередных разоблачениях. Получили мы иммунитет, девочка. За это приходилось платить. Долго мучились уклонизмом и двоемыслием — легко ли? А жалко ли? Непростой вопрос.

— А теперь проверяем домашнее задание. Все помнят? Стихотворение о товарище Сталине наизусть.

Господи, только бы меня не вызвали! Я не буду о Сталине. Господи, милый, хороший, сделай, чтоб не вызвали, ты ведь можешь!

— Петрова — к доске!

Ура, не меня! Бог спас! Хотя у меня был на всякий случай тоже подготовлен стишок: «Когда был Ленин маленький, с кудрявой головой, он тоже бегал в валенках по горке ледяной…». Как он мог бегать по ледяной горке, ведь скользко, Ленин свалился бы! Стишок не про Сталина, конечно, но скорей всего не заругают. За Ленина ведь ругать нельзя. Вообще дурацкий стишок. Дальше еще глупее: «Камень на камень, кирпич на кирпич, умер наш Ленин, Владимир Ильич». Я любила Пушкина и Лермонтова. Пушкин — светлый, а Лермонтов — темный.

Когда я стала взрослая, на нашей буйной кафедре был только один член партии, лысоватый доцент Владимир Ильич Кучеренко, член парткома факультета, вообще неплохой малопьющий человек. Первого сентября, когда в торжественной и бестолковой обстановке происходило так называемое «посвящение в студенты», ректор со значением произносил: «А теперь, дорогие наши первокурсники, вас поздравит с поступлением в институт член парткома, Владимир Ильич!» Это было кульминацией, следовало наблюдать за выпученностью глаз аудитории. Преподаватели зажимали рты, но наш Ильич держался как надо, молодцом.

На одной из кафедральных пьянок (они случались регулярно, мы работали дружно) я сорвала аплодисменты за стишок: «Камень на камень, кирпич на кирпич. Теперь Кучеренко — Владимир Ильич».

В эти годы за такой стишок на правиловку уже бы не потащили. Кучеренко хохотал.

— Дайте ему кепку! — заорала Татьяна.

К доске поплелась толстая Лариса Петрова, тоже лысая, как Ленин — у нее недавно была скарлатина и ее оболванили в больнице. Ее за это в классе дразнят: «Петрова Лариса лысая крыса, съела промокашку, села на какашку». Петрова монотонно загундосила.

Я маленькая девочка, танцую и пою,
Я Сталина не видела, но я его люблю.

А я вот не люблю!..

Добрая Томочка Введенская на перемене поцеловала в букваре портрет Сталина, старательно целясь вытянутыми губами, чтобы не задеть предназначенным только для отца народов поцелуем окружающих вождей — тоже, конечно, очень хороших, но не так. Великодушно предложила и мне.

— Я не буду. На бумаге микробы.

— На Сталине не бывают микробы!

Пришлось изворачиваться. Настаивать на нестерильности вождя опасно. Но не целовать же усатую морду «балабоса»!

— Это ты своими губами их туда напустила!

— Нет, не напустила, нет, не напустила! — Томочка заплакала. — Больше с тобой дружить не буду!