Общности

Власть в политических образованиях имеет особую динамику: она может стать основой специфической претензии на «престиж» тех, кто к ней принадлежит, и тем определить их поведение вовне. Опыт учит, что претензия на престиж издавна вносит весомый вклад в возникновение войн, хотя ее весьма сложно определить и оценить как таковую. Правила «чести», подобные сословному кодексу, налагаются и на отношения политических образований друг с другом; феодальные господствующие сословия, как и современная офицерская и гражданская бюрократия, являются естественными первичными носителями престижных устремлений, ориентирующихся исключительно на власть собственного политического образования. Ибо власть собственного политического образования означает для них собственную власть и порожденное ею чувство собственного престижа, а расширение власти вовне, кроме того, для чиновников и офицеров — увеличение количества должностей и доходных мест, повышение шансов на продвижение по службе (для офицеров — даже в случае проигранной войны), а для ленников — получение новых ленов для своего потомства; именно об этом говорил папа Урбан II в речи, призывавшей к Крестовому походу (а вовсе не о «перенаселении», как иногда считается). Но помимо этого естественного и всюду встречающегося прямого экономического интереса слоев, живущих отправлением власти, стремление к престижу — явление, распространенное внутри всех специфически властных образований, в том числе политических. Оно не тождественно ни «национальной гордости», о которой речь пойдет позднее, ни просто «гордости» истинными или мнимыми преимуществами или самим фактом существования собственной политической общности. Эта гордость может быть очень сильной, как у швейцарцев и норвежцев, но на практике при этом — чисто автономистской и лишенной политических претензий на престиж, а вот чистый престиж власти как «честь державы» (что на практике означает честь властвования над другими образованиями) предполагает экспансию власти, даже если не всегда в форме поглощения или подчинения. Прирожденные носители этой претензии на престиж — самые крупные в количественном отношении политические общности. Каждое политическое образование предпочитает, естественно, иметь, скорее, слабых соседей, чем сильных. И хотя любая большая политическая общность как претендент на престиж представляет собой потенциальную угрозу для всех соседних общностей, она сама все время латентно пребывает под угрозой, и именно потому, что она такая большая и сильная. В конечном итоге любая вспышка претензий на престиж в каком‑либо месте (обычно вследствие острой политической угрозы миру) сразу же пробуждает — в силу неизбежной динамики власти — сопротивление других возможных носителей престижа; история последнего десятилетия327, особенно отношений Германии и Франции, показывает исключительное воздействие этого иррационального элемента всех внешнеполитических отношений. Поскольку в случае конфликта чувство престижа требуется для усиления патетической веры в реальность собственной мощи, особо заинтересованные члены всякого политического образования стараются это чувство систематически подпитывать. Каждую политическую общность, которая время от времени выступает носительницей престижа власти, сегодня принято называть «великой державой». В ряду соседствующих друг с другом политических общностей некоторые «великие державы» приписывают себе и узурпируют заинтересованность в политических и экономических процессах на все более широких пространствах вплоть до всей территории земли. В эллинской древности признанной великой державой была, несмотря на свое поражение, империя персидского царя. К царю апеллировали спартанцы, чтобы под угрозой его санкций заставить остальных эллинов признать Царский (Анталкидов) мир. Позднее, накануне образования мировой империи — Рима, эту роль узурпировала римская общность. Великодержавные образования как таковые являются по общим основаниям динамики власти, разумеется, часто еще и экспансионистскими, т. е. представляют собой союзы, нацеленные на территориальное расширение собственной политической общности насильственным путем или угрозой применения силы. И все же они таковы необязательно и не всегда. Их позиция в этом отношении часто меняется, причем весомую роль играют экономические моменты. Например, английская политика временами совершенно осознанно воздерживалась от экспансии и даже насильственного удержания колоний в пользу «малоанглийского», автономистского самоограничения ввиду считавшегося неоспоримым примата экономики. Важные представители римского патрициата с удовольствием воплотили бы похожую «малоримскую» программу, т. е. ограничились бы политическим господством над Италией и прилегающими островами. Спартанская аристократия совершенно сознательно автономистски ограничила, насколько могла, собственную политическую экспансию, удовольствовавшись разрушением всех других политических образований, угрожавших ее престижу и власти, во имя партикуляризма городов. Во всех этих и в большинстве подобных случаев важную роль играют более или менее ясные опасения господствующих слоев — римской чиновной аристократии, английской и иной либеральной знати, спартанского слоя господ — относительно того, что в условиях хронического грабительского «империализма» возникнет фигура «императора», т. е. харизматического военного вождя, который поставит под угрозу властное положение самой этой элиты. Но как английская, так и римская политика очень скоро и именно в интересах капиталистического расширения освободилась от этих самоограничений и была принуждена к политической экспансии.