Обскура, или Записки блуждавшего во тьме

— Да, — ответил я, почему-то удивившись своему ответу. Я ведь воображал себя таким суровым и мрачным одиночкой! Подумав, я продолжил. — Мне этого всегда хотелось, хотя я и не признавался себе в этом… Хотелось, чтобы рядом был кто-то, кто будет любить меня.

— Тот, кто будет твердить тебе, какой ты умный, правильный, могучий? Магу не нужно, чтобы ему это говорили. Он и так это все про себя знает. Потому ты не маг.

— Что же делать? — расстроился я.

— Бороться со своим главным врагом. Он ест твою силу. Потому ты и топчешься по кругу, потому у тебя и не хватает сил на то, чтоб делать что-то здесь,

 — он сделал картинный жест рукой. — Удивляюсь, как у тебя находятся силы, чтобы делать что-то там.

Он немигающе смотрел на меня своими глазищами сплошного черного цвета, без белков. В первый раз, когда я встретил этот взгляд, он немало перепугал меня, но постепенно я к нему попривык.

— Когда справишься с этим врагом, говори, что готов к моему испытанию. Я устрою его тебе, Паук-на-камнях. Но горе тебе, если солжешь о своей готовности.

Это прозвучало весьма помпезно, но учитель и не думал создавать эффект торжественности. Он вообще был весьма простым по своей сути, что мне весьма импонировало. Первый раз, когда я его увидел, то воспринял как старца, одетого в рубище. Мне вспомнилось, как он встретил меня подле Черной книги, к которой я подобрался за очередным абзацем, и не подпускал меня к ней. Впоследствии он настолько хорошо переключил мое внимание на себя, что я и думать забыл о книге, так и оставив ее законченной на фразе «Чтобы перестать бояться Тьмы, нужно стать еще большей Тьмой».

Уловив мои мысли, Отшельник сказал, что страх темноты или Тьмы — тоже предмет для отработки. С этим знанием я отправился пробуждаться.

На всякий случай я подвел все свои дела в материальном мире к более или менее логическому завершению. Затем можно было приступать к проработке. Страх темноты я пытался преодолевать, заставляя себя смотреть ужастики ночью. Звучит смешно, но других идей у меня не было. Наконец у меня выработалась такая хорошая резистентность к ужастикам, что скримеры (крики и страшные рожи, внезапно выскакивавшие на весь экран), раньше заставлявшие меня дергаться, теперь вызывали только зевоту.

Со страхом общественного мнения было сложнее. Неформально одеться и пройтись в одиночку по району с гопниками в «абибасе» оказалось не таким уж щекочущим нервы актом. Какие-то более масштабные акции, вроде флэшмобов или перфоманса на одного посреди площади казались мне больше баловством, нежели реальной проработкой личных блоков.

Наконец я прыгнул на «катапульте», аттракционе, который подбрасывал участника, прикрепленного на резинках, на добрый десяток метров вверх. Мне так понравилось, что я повторил прыжок еще дважды. Со страхом общественного мнения такой прыжок не имел мало общего, но я говорил себе: «Как человек, переживший подобный прыжок несколько раз, может бояться каких-то людишек, которые в большинстве своем могут только стоять внизу и наблюдать, как ты взмываешь в небо?» От таких мыслей мое эго раздулось еще больше, временно застилая страх.

Тогда я счел, что время пришло. Осознался во сне, перешел на частоту, на которой происходили встречи с Отшельником (то было место, похожее на лесную поляну), и заявил ему о том, что готов.

— С каких-то пор у пауков выросли крылья? — посмотрел он на меня с хитрецой.

— С которых им дал их прогресс, — ответил я. — А ты можешь представить, что я был в тот момент вороном, а не пауком.

— Не растратишься ли, не распылишься ли на многие образы?

— Они же не особо противоречат друг другу. Какие-нибудь павлин с вороном противоречат друг другу, а паук ворону — нет.

Учитель в ответ поднялся на ноги и… вдруг исчез. На его месте сидела крупная птица бурого оттенка, похожая на сокола, которая в следующее мгновение взмыла в небо. Я счел данный акт приглашением и заставил себя обернуться вороном. Вышло не сразу. Я долго провозился с формой. Было куда проще взмыть в небо безо всяких дополнительных излишеств, нежели продумывать детали: крылья, перья, когти, клюв; как только я сосредотачивался на одной, то забывал про другую, и она тут же теряла форму.

Образы мои, конечно, друг другу не противоречили. Но все же, каждый из них нес в себе свое качество. Ворон олицетворял собой интеллект, мрачную мудрость, ассоциировавшуюся у меня больше с Одином, чем с кладбищенской атмосферой, на которую чаще всего наводят обывателя мысли о воронах. Паук был терпением и отчасти интригой. Ворон — тоже терпеливый охотник, но убивает когтями и клювом; оружие паука — яд и паутина — не так благородно, зато оно действует наверняка. В каждом из этих образов-тотемов, кроме основной характеристики, было множество других граней, которые мне необходимо было полностью прочувствовать и даже прожить, для того, чтобы легко обратиться им на той частоте, которая была более близка материальному миру, чем сон. Универсальность хороша, но не всегда.