Обстоятельства речи. Коммерсантъ-Weekend, 2007–2022

Он очень серьезен, взволнован, но собран — и смотрит на себя и на всю ситуацию суда слегка со стороны. Он говорит слова, свидетельствующие о тяжком осознании и потрясении — потрясении не от возможности собственной близкой смерти, а от немыслимости всего случившегося. В этих словах есть полное признание причастности ко всему произошедшему — но это особая причастность и особое осознание. Как будто бы Рип Ван Винкль очнулся от сна — а рядом гора трупов, и руки у него в крови. Боже мой, неужели это я натворил? Нет, конечно, не я один, мы все, но ведь и я в том числе? Его раскаяние не преувеличено — еще чуть-чуть, и оказалось бы фальшиво. Но Шпеер не фальшивит. Он транслирует морок.

Что это все было, эти 12 лет? Это непростительно и непостижимо. Вот я тут стою и пытаюсь разобраться в том, как это могло произойти. И что теперь делать — не со мной лично, со мной-то уж делайте что хотите, — но что теперь делать, чтобы избежать похожего ужаса в дальнейшем. И к концу уже никого не удивляет то, что этот подсудимый говорит не как причастный, а как учитель в классе, диктующий параграф из учебника истории: «…случившееся научит весь мир не только ненавидеть государственную диктатуру, но и бояться ее».

Историки о Шпеере

Неизвестно, сознательно или интуитивно Шпеер придумывал самого себя в Нюрнберге заново. Но если бы не придумал — не выжил бы.

И он, и его адвокат Ганс Флекснер очень хорошо понимали, где самые болезненные точки обвинения — то есть в каких случаях личное признание Шпеера станет для него смертным приговором. И, беря на себя ответственность за многое, он безоговорочно отрицал две вещи: что знал о тех условиях, в которых жили и работали заключенные концлагерей, и — в особенности — что знал о холокосте. В эпоху социальных сетей это, возможно, звучит странно, но именно «знание о чем-то» для судей в Нюрнберге было обстоятельством огромной важности. Тогда Шпеера в этом знании уличить не удалось — это сделали историки в 1960–1970-х.

Решающим, однако, было другое: Шпеер убеждал суд не в своей невиновности, а в том, что он «нормальный», тот, с кем можно иметь дело. В словах не звучит, но за ними слышится: «я вам еще пригожусь». И действительно — вдруг пригодится, пригодились же многочисленные технократы рангом пониже (подчиненный Шпеера, автор немецкой ракетной программы инженер Вернер фон Браун, во время Нюрнбергского процесса уже работал в США, куда вывез около сотни специалистов из Пеенемюнде).

Заключенный: власть забвения

Шпеер о себе

Из 760 упоминаний Альберта Шпеера в архиве журнала Der Spiegel на годы его тюремного заключения приходится около 30, из которых большая часть — упоминания косвенные, то есть не имеющие в виду самого Шпеера. Прямых меньше десятка. Впрочем, не слишком часто упоминаются и остальные заключенные военной тюрьмы Шпандау: их всего семеро, а после 1957 года останутся трое — Шпеер, Рудольф Гесс и Бальдур фон Ширах. Для Шпеера это двадцать лет забвения, потому что только забвение дает ему шанс вернуться. Но вернуться — кем? В первую очередь отцом и мужем, главой семьи. Он, очевидно, очень рассчитывает на свою семью — на жену Маргарету и шестерых детей, которые живут в Гейдельберге. Каждую неделю ему в тюрьму передают новую семейную фотографию. В 1955 году его старший сын Альберт начинает изучать архитектуру в Мюнхене. «Архитектор Альберт Шпеер» — для того чтобы так называться в середине 1950-х, будучи 20-летним студентом, нужно было иметь очень здоровую психику и непоколебимое чувство принадлежности к семье и связи с отцом (второго сына, крещеного в 1940 году, разумеется, Адольфом, в какой-то момент без большого шума перекрестили в Арнольда; трое из шести детей написали воспоминания, из которых следует, что отношения с отцом и к отцу были чрезвычайно сложными, травматичными, но никто из них от него не отрекался).

Вторая роль Шпеера-заключенного — роль очевидца, раскаявшегося и находящегося в процессе искупления вины, все осознавшего и все помнящего. Двадцать лет он потратит на то, чтобы собрать основу для своей второй, свидетельской карьеры и жизни. Официально заключенным Шпандау было запрещено писать что-то кроме писем родным, официальных показаний и запросов. Шпеер пишет на туалетной бумаге, на каких-то остатках оберток и упаковок. И заводит дружеские отношения с одним из сотрудников тюрьмы, который регулярно выносит написанное «на волю», отправляет не родным, конечно, а одному из бывших коллег по бюро Генеральной строительной инспекции. Из этих бумажных обрывков потом возникнут те самые две книги — «Воспоминания» и «Шпандау. Тайный дневник», которые обеспечат Шпееру триумфальный камбэк.

Историки о Шпеере