Обвиняется кровь

«Писательница Стельмах в рассказе „Дедушкины дети“ рассказывает о старой еврейской интеллигенции, эвакуированной на Урал с Украины, при этом показу пережитков прошлого в сознании и поведении изображаемых людей писательница уделяет значительно большее внимание, нежели раскрытию ростков нового в их переживаниях и поступках; в рассказе резко выступают черты местечковой ограниченности.

Писатель Дер Нистер[170] в очерке „С переселенцами в Биробиджан“ развивает мысли сионистского характера; он говорит о Биробиджане: „Да будет снова построен дом Израиля“ и далее: „Как хорошо, что в СССР уже появились маленькие, смелые Давиды, которые должны все более активно вооружаться гордостью и достоинством Давида, его любовью к своему народу… чтобы никакие Голиафы им больше не были страшны“».

Знал ли неусыпный борец за мир, постоянный оратор международных форумов интеллигенции, что «дом Израиля» — еврейская государственность, в данном случае — еврейская автономия, которую так бесстрашно сулил евреям в 1927 году всесоюзный староста Калинин; знал ли он, что тот, кто зовет евреев в Биробиджан, пожалуй, недруг сионистов? Помнил ли Фадеев, что Сталин при крайней нужде тоже заговаривал и об Антее, и о святом Александре Невском, что противопоставление в очерке Давида Голиафу дано в антифашистском контексте? Сама Библия, особенно Ветхий Завет, представлялась и нашему лидеру, верховному литературному вождю, книгой вредной, порочащей тех, кто помнит о ней и — не приведи Господь — цитирует.

«Националистические тенденции, — читаем далее в обращении Фадеева к Сталину, — проявляются также в поэтических произведениях, напечатанных в альманахах „Геймланд“ и „Дер Штерн“. В стихотворении Маркиша „Кавказ“ радостному сиянию кавказской природы противостоят скорбные переживания автора: „У подножья гор, в твоем каменном оцепенении, мне, заброшенному сюда моим горем, надо бы сидеть в трауре по уничтоженному, стертому в страданиях тысячелетию“».

Кто подсунул Фадееву эту фальшивку, переложив в косноязычную лживую прозу вдохновенные поэтические строфы «Кавказа», поэмы, а не стихотворения, поэмы, сложенной из 33 восьмистиший? Какой угодливый трус посмел подобным образом истолковать этот мощный гимн народам страны, могучему, неприступному Кавказу, о каменную грудь которого разбились орды гитлеровцев? «Сюда враги не добрались, — говорит старик-горец, — мы их от спеси отучили», и, вторя ему, автор восклицает: «В пещере старой умирай, ты, шлем стальной и крест железный!», «Наш гимн военных трудных дней летел к предгорьям неустанно, от подмосковных рубежей и до Мамаева кургана». И как гордому человеку в этот час торжества, в захватывающем мире гор, где «гора любая — отчий дом», в мире, что «…с плеч моих снимает вмиг воспоминаний тяжких бремя и вновь мне возвращает их…», как поэту не вспомнить отчей Волыни и мертвого после фашистского нашествия родного местечка. «Усопшие моей земли приснились мне в горах Кавказа, — говорит поэт, — чтобы справил тризну я сперва по ним. Чтоб не забыл в дороге».