Обвиняется кровь

«P.S. Я несколько опоздал с ответом на Ваше письмо. Не приписывайте это, ради бога, свирепости „советской цензуры“. Я только что вернулся из интереснейшей поездки по стране и получил возможность ознакомиться со своей почтой».

Воистину: «Широка страна моя родная, много в ней морей, лесов и рек…»

Помог ли Полевой вдове Льва Квитко узнать, где, в какую яму ссыпан прах поэта?

Появлялось ли у него такое желание?

Мучила ли его совесть?

Покинем ненадолго зал заседаний Военной коллегии Верховного суда, отправимся на улицу Поварскую, 52, в Союз советских писателей, где, если верить Ю. Жукову, скорбят об утрате Квитко, мифического Пфеффера и других.

XVIII

«Их утрата для всех нас была трагедией», — советует отписать в Нью-Йорк Юрий Жуков. Но трагедия не живет во вводных предложениях, вкрапленных в лицемерный, лживый текст, задача которого — отвести подозрение, «будто писатели явились жертвой расовых преследований». Испытанный демагогический прием: умалить, исказить природу любой трагедии ссылкой на иную, еще более масштабную и кровавую. Задышливо бежать вперед, ни на чем не задерживаясь, не углубляясь в предмет, в промельке событий разучаясь скорбеть, сохраняя лишь в речевых стереотипах некое общее осуждение нескольких обер-палачей (вроде «банды Берии»).

Как в этой связи не вспомнить письмо Солженицына IV Всесоюзному съезду советских писателей (1967), особенно второй раздел письма, предлагавший уставно сформулировать гарантии защиты, «которые представляет Союз членам своим… чтобы невозможным стало повторение беззаконий». «Многие авторы, — писал Солженицын, — при жизни подвергались в печати и с трибун оскорблениям и клевете, ответить на которые не получали физической возможности, более того — личным стеснениям и преследованиям (Булгаков, Ахматова, Цветаева, Пастернак, Зощенко, Платонов, Александр Грин, Василий Гроссман). Союз же писателей не только не предоставил им для ответа и оправдания страницы своих печатных изданий, не только не выступил сам в их защиту, — но руководство Союза неизменно проявляло себя первым среди гонителей. Имена, которые составят украшение нашей поэзии XX века, оказались в списке исключенных из Союза либо даже не принятых в него! Тем более руководство Союза малодушно покидало в беде тех, чье преследование окончилось ссылкой, лагерем и смертью (Павел Васильев, Мандельштам, Артем Веселый, Пильняк, Бабель, Табидзе, Заболоцкий и другие). Этот перечень мы вынужденно обрываем словами „и другие“: мы узнали после XX съезда партии, что их было БОЛЕЕ ШЕСТИСОТ — ни в чем не виноватых писателей, кого Союз послушно отдал их тюремно-лагерной судьбе. Однако свиток этот еще длинней, его закрутившийся конец не прочитывается и никогда не прочтется нашими глазами: в нем записаны имена таких молодых прозаиков и поэтов, кого лишь случайно мы могли узнать из личных встреч, чьи дарования погибли в лагерях нерасцветшими, чьи произведения не пошли дальше кабинетов госбезопасности времен Ягоды — Ежова — Берии — Абакумова»[167].