Обвиняется кровь

Как все похоже, как родственно: сталинское — «полностью покончить» — и гитлеровское — «окончательное решение»! Даже злобное преследование «мастерами» Лубянки и писателями — «экспертами» библейских метафор и сравнений, простых упоминаний персонажей Библии совпадает с невежественными выпадами фюрера против великой книги человечества. В полдень 5 июня того же, 1942 года Гитлер осчастливил мир своим приговором Библии: «Это просто несчастье, что Библия была переведена ни немецкий язык и все это еврейское шарлатанство и крючкотворство стало доступно пароду»[164].

Мог ли Сталин сомневаться в том, что после победоносной войны пробил час великого свершения и начинать надо с интеллигенции, ибо в руководстве страны и не пахло засильем евреев, разве что для интернациональной вывески сохранялся в Политбюро Каганович, а где-то поблизости от верхов усердствовал готовый на все Мехлис.

Час пробил — «дело ЕАК» одновременно с развязанной кампанией борьбы против «безродных космополитов» набатом обозначили его наступление.

Квитко пытается на суде защитить Маркиша и Бергельсона, он говорит о них как о патриотах страны, не раз подчеркивает, сколь редкими гостями были в ЕАК Лина Штерн или Зускин; «что касается Теумин, — настаивает он, — то она совсем никакого отношения к работе комитета не имела. То же самое могу сказать о Чайке Ватенберг». И лишь одного не удастся ему избежать: капкана ассимиляции.

Вот его горемычное признание под конец долгого судебного допроса: «Я не могу считать себя националистом. Ни мыслями, ни словом, ни действиями. Но, продолжая писать по-еврейски, мы невольно стали тормозом для процесса ассимиляции… Пользоваться языком, который массы оставили, который отжил свой век, который обособляет нас не только от всей большой жизни Советского Союза, по и от основной массы евреев, которые уже ассимилировались, пользоваться таким языком — это, по-моему, является своеобразным проявлением национализма. В остальном я не чувствую себя виновным»[165].

Ни в чем не виноватому Квитко, неповинному даже в сопротивлении ассимиляции, довелось выслушать смертный приговор и 12 августа 1952 года пасть от пули палача. В июле 1936 года Корней Чуковский записал в своем дневнике: «Был в Киеве у Квитко. Кпитко — седоватый, широкогрудый, ясный душою, спокойный и абсолютно здоровый человек». В мире нетерпимости и разрушения доброта и гармония — а их щедро излучал Квитко — подлежали уничтожению. Его — сироту, росшего в нужде, при бабушке Хае-Ревекке, его — талантливого самоучку, черт дернул писать по-еврейски, мешая благодетельному процессу ассимиляции.

Ясный душою Квитко…

Должен исправить свое заблуждение на страницах «Записок баловня судьбы». В связи с делом ЕАК и казнью выдающихся еврейских писателей я писал:

«Горе и ошеломление охватили всех, кто знал этих нравственных и частых людей: Зускина, большого ребенка Квитко, Бергельсона и других. Хочется верить, что именно ошеломление и надежда на то, что все минует, как дурной сон, продиктовали Борису Полевому малодушную ложь в Нью-Йорке при встрече с Говардом Фастом. Фаст, как к спасению от злобных антисоветских клевет, бросился к Полевому: „Правду ли говорят, что в Москве арестовали Квитко?“ — „Нет! Нет! — закричал Полевой, кажется, закричал на самого себя. — Я с ним встретился на лестнице перед отъездом на аэродром…“