Обвиняется кровь

Как он хотел не солгать, как мечтал встретиться с Квитко на лестнице хотя бы по возвращении в СССР! Как не смог не солгать в столь привычном для нас пароксизме защиты своей страны, Родины, Москвы, их чести.

И каким бездонным должно было стать презрение Говарда Фаста, когда он узнал, что Квитко арестован, а впоследствии и расстрелян!»[166]

Защитительный пафос этих строк — свидетельство моей слабости, стремления не поверить в полную безнравственность человека. После публикации в журнале «Знамя» (1992, № 8) переписки Б. Полевого с Г. Фастом, после прочтения раболепных писем Полевого функционерам ЦК КПСС и унизительного совместного редактирования ими текста большого, так и не отправленного письма в Нью-Йорк не остается никаких сомнений в продуманности лжи Полевого, в стремлении исказить картину изощренной и высочайше утвержденной ложью. Она длится и длится, с осени 1952 года и весь 1957-й, когда казненные по делу ЕАК уже посмертно реабилитированы за отсутствием состава преступления, но власти и общество никак не решаются сказать правду, склонить голову перед памятью павших.

Заметавшись между чиновниками ЦК КПСС, от П. Поспелова и Д. Шепилова до Б. Рюрикова, П. Тарасова и инструктора Е. Трущенко, Борис Полевой озабочен только одним: как половчее солгать, как увернуться от неудобных вопросов Фаста, как сохранить «гуманное» чело для международного употребления и угодить начальству.

В конвейер лжи включается и Юрий Жуков, наставник Д. Шепилова, а через него и Полевого в высшем искусстве лицемерия и изворотливости. Строки писем Фаста полны искренности, он в смятении — уже не только из-за потери Квитко и его товарищей, но и в предчувствии презрительного разрыва с человеком, казавшимся ему благородным и честным. «И почему, Борис, — взывал Фаст в большом письме из Нью-Йорка от 25 марта 1957 года, — почему ты сказал нам здесь, в Нью-Йорке, что еврейский писатель Квитко жив и здоров, живет с тобой в одном доме, по соседству, когда он был казнен и его давно нет в живых? Почему? Зачем тебе нужно было лгать? Почему ты не мог уклониться от ответа и сказать нам, что ты не знаешь или не хочешь говорить об этом? Зачем ты лгал, лгал так страшно и намеренно?»

На помощь потерявшемуся Полевому пришла целая служба, увечный «мозговой центр», не без непременных А. Маковского и Ю. Жукова. Последний решительно советовал Полевому в ответном письме Говарду Фасту «сказать, что американские пропагандисты, среди которых, кстати сказать, есть и закоренелые антисемиты, проливая крокодиловы слезы по поводу судьбы Пфеффера [так Юрий Жуков именует своего-московского коллегу по Союзу писателей! — А.Б.], Квитко и других, утрата которых для всех нас была трагедией, делают вид, будто эти писатели явились жертвой только расовых преследований, умышленно умалчивая о том, что банда Берии истребляла отнюдь не только евреев, но и крупнейших деятелей всех национальностей. Их судьба, однако, Фаста, по-видимому, не трогает…»

Как отвратительны и как знакомы эти грошовые приемы демагогии: пролить слезу, не испытывая и минутной печали, спрятаться за ничего не говорящий оборот «…и других», не сказав, что была уничтожена (в совокупности всего дела ЕАК) вся еврейская литература, все значительные ее представители; не сказать правды о расовом преследовании, спрятавшись за шарлатанскую формулу: «не только расовых преследований».

Чувство непроходящего стыда рождает большущее, так и не отправленное, задохшееся в согласованиях письмо Полевого, открывающееся лихой строкой: «Эх, Говард!» Весь черновик в поправках и вымарках, лгать становится все труднее, никто уже не верит фальшивым румянам Полевого. Помеченное 17 мая 1957 года, письмо снабжено еще и постскриптумом: надо же как-то объяснить свою долгую, трусливую немоту.