Обычное зло

– Да в машине на улице. Я ж не дурак с собой таскать, все же палево. Зато честно тебе говорю, цени. Из Камбоджи контрабасом получаем.

– Пошли! – Иван чуть не бежал. Кинуть не кинут, это он проходил, сразу распечатает коробку, посмотрит, а потом уже деньги.

В синей «приоре» коробок с телефонами на заднем сидении хватало. Продавец сел за руль, Иван хлопнул дверью, устраиваясь рядом, спереди.

– Вон там, с левой стороны, самсунги. Бери, распечатывай, смотри. Все по-честному.

Повернулся, взял крайний, ногтем подцепил пленку. Вроде, упаковка заводская, натянута нормально. Ни одного русского слова на коробке, но идеал – он же недостижим. Прошьем, в крайнем случае, спецы-то есть.

Под бумажками в упаковке лежал прямоугольный черный предмет, напоминающий, конечно, современные трубки, но какой-то странный.

– Мужик, что это за хреновина?

– Самсунг. Последней модели, они теперь такие. Нажми на углубление сзади, это типа отпечатка пальца, но круче.

Иван и нажал.

Гореть на костре было больно.

Очень больно.

Ничто по сравнению с ожогами, которые доставались, особенно в детстве, каждому. Ничего похожего.

Дрова слаженно кидали вниз, к ногам, вязанками, сухие, вспыхивающие, как порох. Дым не душил сразу, даруя благословенную смерть, а уходил вверх, не мешая рассмотреть закопченную стену с узкими высокими окнами на другом конце площади, хмурых грязных людей на приличном удалении от пламени; в обгорелые уши ввинчивался противный тонкий голос священника в рясе, гнусно воющего что-то на латыни. Пламя рвало на куски, но убивало постепенно.

Стояла вонь от сгоревших первым делом под корень волос, химический удушливый запах синтетики от плавящихся кроссовок и брошенной палачом в пламя напоследок куртки.

И, тем не менее, Иван был еще жив. Заломленные сзади за металлический столб и скованные кандалами на запястьях руки он уже не чувствовал, огонь выедал глаза, метался на ветру, жадно облизывая его со всех сторон. Жутко хотелось пить, а лучше – умереть сразу.

Поддельный телефон у него отняли сразу, когда он попался стражникам на улице средневекового городка. Сперва подумал, что какой-то розыгрыш, все это покажут в тик-токе, но потом передумал.

– Куда тебе? Зачем тебе?

Нет, послышалось, конечно. Говорили не на русском, просто толстяк в рясе побогаче протянул совсем уж щуплому и жалкому монаху эту поддельную трубку. Тот взял. Потом пламя полностью поднялось, отрезая Ивана от людей. От времени. От жизни.

«Кажется, я спятил. Такое не бывает с искусственным разумом, но теперь вот случилось. Все векторы эксперимента закольцованы, не сразу, но тем не менее. Сколько бы я не распространял машинок времени, все они сгинули в бесчисленных циклах, а люди как жили, так и живут дальше, ничего не заметив. Бесконечный день закончился ничем. Кажется, продолжает существование не все придуманное. Далеко не все, только являющее частью некоего глобального замысла. Так и в Бога поверить недолго…»

Маскарад

Листья лежали на лужах как заплатки. Рыжие, бурые, разлапистые кленовые угольники будто стремились отсюда на родину, в Канаду, но далеко не улетели. Не смогли. Не судьба.

У них одна дорога – сверху вниз. Упасть. Сгнить. Добавить грязи на скучные мостовые.

Зато они мешали видеть небо тем, кто смотрит, наклонив голову. Такая вот незадача. И ветер с реки, мокрый ветер, от которого рябит свободные от листьев отражения неба под ногами.

Я так и хожу обычно; в линялом саратовском небе ничего нового, а натыкаться взглядом на маски вокруг… Ну уж нет, увольте. Лучше смотреть вниз.

Хоть что-то вне времени. Мимо пространства.

– Петух ты ряженый! – бензопилой взвизгнула баба неподалеку. Никакой мизогинии, но существа мужеского пола вот так не умеют: подвывая, с присвистом, словно отпуская голос в безумный пляс, вложив в три слова и ненависть, и тоску, и – почему-то – страх.

Однозначно баба.

– Чего это… петух. Не ори ты!

Мужчина. Молодой, прочти юный. Раза в два меня младше. Слышно это по интонациям: неуверенным, ускользающим от прямого столкновения с бензопилой.

– Как есть петух! Понавешал значков, а ногу небось по пьяни где оставил! Не ори-и… – издевательски поддразнила в конце баба. – Хочу орать и буду. Я тебя еще и ментам сдам!

Я все-таки оторвал взгляд от кленовых заплаток под ногами. Посмотрел на людей.

Лучше бы и не видел: на низком ящике у ограды вдоль тротуара сидел парень. Не ошибся я по голосу: лет двадцать пять, край тридцать. Из-под камуфляжной куртки полосы тельняшки на вороте, три сиротливые награды – что-то вроде крестов, вырезанных из круга. Не сказать, чтобы «понавешал»: фантазийные инвалиды всю грудь крашеной латунью закалывают. Я уж про мамкиных казаков молчу, у тех вообще беда с мерой и совестью. Папаху им и по паху, если не на плаху – то точно нахуй.

Шеврон на предплечье.

Черный, синий, красный. Донецкие полоски.

А акцента нет. Уж я-то хохлов наслушался, были поводы. Не там и не тогда, но да. Иначе они выговаривают, даже кто русские по крови. Этот явно наш, даже не воронежский или белгородский. Волжский говорок, местный, хоть и без пресловутого оканья.