Обычные люди

– Ты сказала, что «жена» – ужасное слово. И что ты никогда не выйдешь замуж. Каково мне такое слышать, как думаешь? Тебе не кажется, что это могло меня несколько задеть? Иногда я думаю, что у тебя нет никаких чувств, точка. Не только ко мне, а вообще ни к кому. Может, это и правда – тот сон, который тебе приснился. Может, с нами именно такое и происходит.

Мелисса уже отвернулась от него и теперь снова глядела на черную линию, прочерченную на стене. На прошлой неделе в супермаркете «Япония» она с Блейком зашла в отдел моющих средств, и он расплакался, потому что хотел вылезти из коляски, а она ему не разрешала, и ей хотелось заорать. И тут в другом конце прохода что-то само собой рухнуло на пол и разбилось, какие-то лампочки, – словно воплощая вопль Мелиссы.

– Нет ничего неодушевленного, – рассеянно промолвила она. – Все – живое.

– Вот как? Рад слышать, – отозвался Майкл, – потому что я-то себя совсем не чувствую живым.

Отчаянно желая наконец выпить вина, он улизнул на кухню и отвинтил крышку бутылки. Все это темное, лихорадочное лето он пил вот так, даже еще не сняв пиджак: точка, которую ставишь в конце рабочего дня, аперитив перед ужином. Как исступленно, как остро он жаждал заняться с ней любовью, подняться над всеми этими разногласиями и вернуться к тому, что по-настоящему важно. Однако ночь за ночью они спали в красной комнате как солдаты, отчужденно. Утро холодной белой рукой хватало их за одежду и поднимало на ноги – и оба были покрыты пылью. Плесень в платяных шкафах все утолщалась. Танцоры на стене тускнели. Ржавели металлические балки под половицами.

Однажды утром Майкл попытался достичь перемирия. Он перехватил Мелиссу, когда та выходила из душа. Она была вся мокрая, смуглая, блестящая, и бедро у нее было такое пышное, он просто не мог удержаться. Его любовь оставалась глубокой и широкой, она изнуряла его, разрушала, и, хотя он сознавал это, ему хотелось упорствовать, пока из него не вытечет последняя капля – пускай он и знал, последней капли нет, нет конца, нет выхода. Он сомкнул руки вокруг нее – темно-коричневые на карамельном фоне. Но в ответ она лишь чуть приобняла его. Похлопала по спине – дружелюбно, но отстраненно – и, судя по всему, особенно не возбудилась, а может быть, даже не ощутила отчаяния, с которым он прижимается к ее ноге. После этого ужасного, пустого мгновения она высвободилась и принялась вытираться полотенцем. Той океанской девушки уже не было. Она больше не надевала свои браслеты, свои кольца. Она пропала из поля зрения. В Египетском зале гибли мумии. В Римском крошились статуи. Вяли цветы у входа в Ассирийский зал. Арки Средневекового зала покрывались трещинами.

И Тхить Нят Хань ничем не сумел бы здесь помочь. Он велел пребывать в каждом мгновении, замечать цветы и мелких животных. Чувствовать успокаивающую надежность твоего дыхания, вход и выход, вдох и выдох. Все это казалось слишком примитивным и порой даже приводило в ярость, однажды во время дневной медитации Мелисса швырнула буддийскую книжку через всю комнату, попав прямо в картину с танцующими в сумерках, которая тут же яростно, с неожиданной силой рухнула вниз. Когда Мелисса вновь повесила картину на стену, та как-то скособочилась. Всякий раз, когда Мелисса пыталась ее выровнять, картина снова перекашивалась. Танцоры казались запертыми в своем индиговом пространстве, словно они тоже в ловушке, в тюрьме своего движения. Их руки выглядели напряженно-застывшими и имели странную форму, ступни были слишком короткими. Спустя какое-то время Мелисса оставила попытки выпрямить окружавший ее мир. Она смирилась: то, что обитает в их доме, хочет, чтобы все тут было кривым, перекошенным. Особенно Риа.