Обыкновенная семейная сцена

И вот самые страшные опасения Андрея Константиновича одно за другим сбывались; прежде всего, их семейная неприятность показалась на публике, и в какой-то момент он готов был отдать голову на отсечение, стоя за то, что наряду с нестерпимой душевной мукой, право обладания которой, он, справедливости ради, готов был признать не только за одним собой, его Тоня должна была испытывать еще и удовлетворенность и в весьма значительной степени. На правах знатока характера своей жены, Андрей Константинович находил основания предполагать, что «легла под бич» «эта эксцентрическая женщина» исключительно ради него и только затем, чтобы ему, несомненному ее обидчику, было вдвойне больнее. Такая точка зрения, безусловно, была эгоистической, но она действительно существовала в Андрее Константиновиче, и до определенного момента он как будто даже имел предпосылки все больше утверждаться на том. Но эта теория как-то разом и вдруг в нем разрушилась, как только он ясно ощутил и поверил, что его «вдвойне больнее» сильно уступает чувству оскорбления им нанесенного, чувству, вдруг обнажившемуся перед ним вполне и подавившему его всего. Все в нем опустилось и оборвалось разом с выкриком Антонины Анатольевны, облачившим его в и «Иуду» и пришедшим в сопряжении с таким отчаянием, с такой искренней и неподдельной скорбью и со столь открытым негодованием на его счет. Казалось, он готов был сам себя проклясть в ту секунду; по крайней мере, раскаялся он сразу и во всем. Потом следовал его разговор с сыном, в котором он уже и не думал оправдываться, а нарочно выставлял себя в самом пагубном свете, и действительно как бы подставлял самого себя под самый жестокий приговор. Данил его ни в чем не стал разуверять и тем, собственно, казнил отца, что выслушав его самообличительную речь, не вымолвил ровно ни одного слова; с тем оставил его, с глубоким чувством обнял мать и бросился со двора вон. Тут подвернулся Пряников, как всегда недослушав и недопоняв, вызвался все исправить и, несмотря на все уверения Андрея Константиновича, что «парню лучше всего дать побыть сейчас одному», в своем намерении был неудержим и полетел со двора за Данилом следом. Выходила в калитку и жена Пряникова, Марина Александровна, правда ненадолго и вернулась с белым, как полотно, лицом. Во время ее отсутствия, за столом в беседке произошло серьезное движение. Антонина Анатольевна, по собственным ее словам, пребывая уже «в себе» и «совершенно успокоившись», «ни за что на свете» не захотела «оставаться с этим (имея в виду Андрея Константиновича) ближе, чем на расстоянии пушечного выстрела» и «слезно» просила Маргариту Олеговну увести ее «пожалуйста, поскорей отсюда», с тем разом как бы отстраняя от себя участие сердобольной госпожи Бондаренко. Анжелика Владимировна, впрочем, над сложившимся обстоятельством не успела даже всерьез и задуматься, как обнаружила другую область применения своим высочайшим душевным качествам и наклонностям ко всякого рода сочувствию. На Марине Пряниковой по ее прилюдному замечанию «лица вдруг не оказалось» и она тут же поспешила со словами соболезнования к «милочке», с тем, что человеку нужно «подставить плечо» первым долгом, а причина «шаткого его положения» – дело всегда второстепенное и должна определиться впоследствии сама собой. Маргарита Олеговна как бы оценивающе и недоверчиво осмотрела Марину Александровну, и хоть и удовлетворилась тем, что лицо у «милочки» таки на месте, однако не могла не заметить действительную перемену в настроении этого лица, тогда как еще минутой ранее готова была поклясться, что ничего кроме нахальства это лицо собою выразить не способно. Впрочем, по этому поводу одним лишь движением плеч, демонстрирующим удивление, она и ограничилась, затем же обратилась всем вниманием к Антонине Анатольевне, да так энергически, что не позже чем через минуту и духу их обеих в доме 22 по ул. Пушкина не было. Супруги же Бондаренко, тем временем, с таким сердцем подошли к Марины Пряниковой расстройству, что у той и возможности не оставалось, чтобы не расплакаться, а вместе с тем и как бы узаконить их шефство над собою. Очень скоро и эта компания покинула двор Игнатовых. Последними вышли ко всему безучастные Воробьевы, и оказались единственными, кто попрощались с хозяином дома, причем с таким видом, как будто ничего на их глазах не случилось и ничего они не заметили, – обнаружив верх воспитанности, словом. Когда же перешла за черту его владений кроткая и набожная Нина Матвеевна, Андрей Константинович не успел рассмотреть из занимаемого им места. Стоя в десяти шагах от беседки, на углу дома, там, где состоялось его объяснение с сыном, всеми оставленный и многими даже забытый, опершись об кирпичную стену и опустив голову, он долго еще оставался недвижим, переваривая и мучась происшедшим, но больше давешним, и даже еще дальше, когда «попутал его бес». При этом вряд ли он мог вспомнить такой день в своей жизни, когда бы ему душевно было так же, как теперь, плохо.

Мужские слезы