Очарование темноты

Каждый день подводили барки знакомые стреховские буксиры «Глеб» и бывшая «Ольга», получившая новое имя, накрашенное на бортах, ведрах, спасательных кругах вызывающе ярко, — «Эльза». Петр Колесов почти не выходил из дому. Лукерья Ивановна плакала втихомолку на кухне. Демид Петрович подбадривал сына:

— Наши тележники будут стоять насмерть. Камой пригоним шинное, железо. Не горюй, Петруша. По малым кузницам рассуем поковки. Пробедствуем лето, а там опять на своих на двоих.

— Я и не сомневаюсь отец. Но разве дело в тележном заводе? Разве для него я отдавал силы, годы и отдал бы жизнь?.. Тележный, завод, отец, был моей первой ступенькой…

Ему не хотелось и теперь открывать отцу рухнувшие замыслы, да отец и не понял бы его. Жизнь и ее радости ограничивались для Демида Петровича каменными стенами бывшего винокуренного завода, и он всегда был противником впутывания сына в чужие дела. А чужим для него было все, начиная с сорокинской мыловарни. Лесопилка еще так-сяк, она как бы цех тележного завода, а на кой ляд графинин завод, от которого столько бед? Для тележного завода хватило бы и жуланкинских мастерских, которые можно было арендовать или купить при жизни Парамона.

Был один и остался один Колесов. Теперь ему нужно чистосердечно раскаяться и признаться, что планы, лелеемые им, не могли и не могут стать явью в зверином окружении подлого, жестокого мира стреховых, шутемовык, сорокиных, кокованиных, хохряковых… и бороться нужно не с ними, а с миром, который они составляют, свергать строй, уклад, ломать всю жизнь, олицетворяемую Эльзой… Павлик прав. У рабочего класса один путь борьбы, один способ победы — революция.

Нужно дождаться возвращения Кати Иртеговой, покаяться ей-во всем — И в Сормово. Там сильные люди, хорошая подпольная организация, и он вернется из сказки о трудовом царстве Тихой Лутони к большевикам.

Колесов не знал, что Катя Иртегова, похоронившая на Витиме свою тетку, вчера вечером приехала в Лутоню и узнала от Павлика о происходящем.

Утром Марфа Максимовна пришла за Петей, и трое друзей встретились.

Разговор начался с утешений Кати:

— Все исправится, все наладится, никогда не следует терять головы. Нужно все взвесить, выяснить, попробовать припугнуть Стрехова, принять меры и заставить его продать железо.

Молчавший до этого Колесов спросил:

— А долг графине? Сто тысяч рублей при бездействующем заводе? Сто тысяч, Катя!

— Всего только сто? Их можно внести завтра же.

— Так просто? Катя, у тебя все легко.

— Это на самом деле не трудно. Берут двести пятисотрублевых бумажек, кладут их в ридикюль и говорят: «Пожалуйста, Варвара Федоровна, вношу раньше срока, чтобы вам не думалось».

— А простой рабочих? Из какого ридикюля будут получать они, Катя?

— Из того же.

— Катя, мне безумно трудно видеть тебя такой беспечной…

— Петя, мне еще труднее видеть тебя подавленным и отчаявшимся. Остановка завода — общее горе. И все должны разделить его. Одним придумать работу, другим платить половинную плату. И если тысяча человек будет получать по полтиннику в день, ничего не делая, то это только пятьсот рублей в день. Пятнадцать тысяч в месяц. Девяносто тысяч до осени. До нового железа из Тагила. То есть нужно еще только девяносто тысяч. Ну, сто. Всего двести. Но нужны ли будут они? Не лопнет ли Стрехов через месяц или через два, вложив все в свое железо и задолжав всем?

— Откуда ты знаешь это, Катя?

— Спроси Юлиана Донатова. Он точно знает, кому и сколько должен Стрехов и когда наступают сроки выплаты по векселям.

— Он был с тобой откровенен? Когда?

— Я останавливалась в Векше. Он прибежал ко мне. Я ему, оказывается, нужнее всех других. Он так боится потерять Талю. А она все еще колеблется, кому отдать пальму первенства — Юлиану или тебе. Я пообещала повлиять на Талю. Это, надеюсь, будет в моих силах. У Стрехова нет беспечных и наивных друзей, которые ему предложат свой ридикюль. Ему уже нечем будет платить своим рабочим. Все вбито в омертвленный на нашей плотине металл.

Все Кате по силам. Она может заставить Стрехова отступить. Но что это изменит? Долгой ли будет ее победа? Настало время открыться и рассказать все.

— Послушай, Катя, и ты, Павлик, о том, как я ушел от себя, — начал свои признания взволнованный Петр Колесов.

XLII

— Катя, я не был откровенен с тобой не потому, что я скрытен. Какие же могут быть тайны у меня от Павла, от тебя, от моего отца? Но я боялся, что сказанное одному может стать известно третьему, четвертому, пятому… И меня опередят, подрежут на корню, перебегут мне дорогу или просто уничтожат. А теперь, когда все, что я делал, чему хотел отдать себя, оказалось волшебными сказками, которые я рассказывал себе и другим, я хотел… Нет, нужно чтобы вы знали все, с самого начала… Мне уже нечего и не для чего прятать.

Я сожалею, что так поздно проснулся. Все это мне внушалось товарищами по кружку в Петербурге. А я выдумывал свое. И оно стремительно рухнуло. Ожило то, что было во мне, но не принималось, отрицалось мною. Я хотел мирных путей, а их нет и не может быть.