Очарованные Енисеем

После аэропортов, дорог, ресторанов, после бесконечной самолетной гонки от непередаваемого чувства края вдруг перехватило дыханье. Перед Павлом была бухта, тесно забитая ржавеющим флотом. Ближе всего стоял белый в рыжих подтеках плавучий госпиталь с красными крестами на круто изогнутым корпусе, за ним в ряд огромные брошенные на произвол судьбы военные корабли с сетками антенн, с подтеками под ноздрями клюзов, страшные в своей бессильной мощи. Справа подваливал к пирсу пассажирский теплоход, а прямо перед Павлом тарахтел, подрабатывая к берегу и с носа высаживая пассажиров, изношенный, крашенный черной краской катер. И все это старое железо ходило ходуном, вздымалось вверх и опускалось вниз в прозрачной матово-голубой воде океана. Клубилась из-под винтов бело-голубая пена, и эта поразительная и спокойная зеленая синева дышала, колыхалась и излучала такую абсолютную силу, что Павел, несмотря на тяжелейшее похмелье, застыл как зачарованный, будто захлебнувшись. Захлебнувшись живой, дышащей синевой, такой неожиданно близкой и такой отстраненно-далекой, и на тысячи безлюдных верст такой же чистой, могучей и будто говорящей: – в каждом заливе, в каждой береговой извилине, в ведре, которое матрос на веревке подымает на палубу, везде я – шевелящийся, дышащий и огромный океан. А у самого берега на полной синего света воде, не приставая к этой синеве, пузырилась, прибиваясь, бурая мазутная грязь.

Павел купил бутылку пива и выпил ее, заев толстым и пряным китайским беляшом из белого теста. Потом долго и тяжело поднимался по заледенелой, засыпанной серым снегом и мусором лестнице, мимо ларьков, прилавков, с ценами, в полтора раз превышающими Красноярские, мимо изможденных бабок за прилавками, мимо протягивающей руку старухи-нищенки, мимо этого измученного города, производящего на фоне невообразимого океана какое-то отчаянное впечателение. Он пришел в номер и не раздеваясь лег на кровать с чувством раздирающей потери, думая о краткости жизни и о том, что никогда уже не будет жить здесь.

Было уже темно, когда Павла разбудил стук в дверь, за которой стояли причесанный и благоухающий Серега и Василич со свежим огнем в глазах. Павел привел себя в порядок, и они пошли в бар, на этом же этаже. Там было пусто, лишь за угловым столиком сидели с выжидающими улыбками три девицы. Василич окинул товарищей львиным взглядом, и они, перемигнувшись, подхватили стулья и подсели к девушкам, не забыв заказать себе водки, по поводу чего одна из девушек, худощавая с лисьим лицом и сильно накрашенными глазами, сказала: «Водка пей земля валяйся».

Светой звали крупную девицу с небольшими глазами на полном крестьянском лице, Олей – худощавую с лисьим лицом и большим вырезом, в котором виднелось начало грудей, Яной – длинноногую плоскую кореянку в коротком малиновом платье. Смущенно морща нос, она все время улыбалась. Девушкам заказали вина, закуски, и Васильич, подняв рюмку, сказал: «Ну, девочки, за знакомство!» Павел выбрал крепкую Свету, Василич лисовидную Олю, а Серега Рукосуев кореянку в малиновом платье.

– Короче, анекдот, – сказал, лыбясь, Серега, – сохатый со страшенного бодунишша из лесу выходит и к ручью. Пьет. Ага. Тут – охотник, и с эскаэса хлесть! хлесть! ему в бочину, – Серега вздрогнул, сползая, схватился за бок и продолжил: – Тот все равно пьет стоит. Этот опять хлесть! хле-есть! Сохатый бошку подымат: да че такое-то, вроде пью-пью, а только хуже и хуже…

Девушки, переглянувшись, вежливо засмеялись, Павел с Васильичем дружно загоготали, а Серега еще несколько раз повторил: «Пью-пью, грит, а все хуже и хуже».

Уже обсудили детали, уже вовсю закусывали и хохотали, как вдруг появилась четвертая девушка. Стройная какой-то невероятной, ослепительной стройностью, она остановилась, ясно улыбаясь и придерживая голой рукой сумочку на длинном тонком ремешке. На ней были черные туфли на высоких каблуках, ярко-оранжевые в крупную сетку чулки на широких резинках и нечто черное шерстяное и очень короткое со шнуровкой на спине. На бедрах между чулками и этой кольчужкой оставалась широкая полоса голой кожи, а низкий черный лиф даже не держал, а просто задирал ее почти голую нежно-загорелую грудь.

Лицо под сложной прической из крашеных светлых с отливом волос было тоже каким-то стройным, легким, щедро улыбающиеся губы – ярко накрашены, и на этом летящем, улыбающемся куда-то вдаль лице сияли ясным океанским светом синие глаза.

Ошарашенный Павел спросил:

– Кто это?

И лисолицая Оля с тихим злорадством ответила:

– Даша.