Очарованные Енисеем

Через секунду Даша сидела за столиком, а Павел нес ей салат из кальмаров. Василич купил себе пакет кефира, на нем стоял адрес завода – «Промузел», и Даша весело сказала, оглядев компанию: «Промузевый в общем кефир». Возбужденный Василич деловито обсуждал с девушками последние подробности («Короче, сейчас все идем к нам в номер и приглашаем вашу хозяйку»). В бар зашла еще одна девица, совсем молоденькая, с веснушчатым личиком и большим, темно-накрашенным ртом, и тоже подсела к столу. Василич обратился к товарищам: «Ну что, часов шесть нам хватит?» – и тыкая пальцем в девушек, скомандовал: «Раз, два, три, четыре, пять, встаем и идем!» Тут вбежала еще девица и чуть ли не с криком: «И я тоже!» – бросилась к столику, но Василич сделал обрубающий жест рукой: «Стоять, Зорька – похоже, хорош!» Купили прорву вина, водки, закусок и огромную коробку конфет. В ней оказалась пластмассовая форма с редкими углублениями, и Василич велел ссыпать конфеты в тарелку. Все повалили в номер, кто-то из девушек позвал бандершу, похожую на жабу девушку без возраста в короткой бурой юбке, с мясистыми ногами и стыдливой улыбкой. Получив деньги, она было хотела присоединиться к лихой сибирской компании, но возмущенный Василич выгнал ее в шею («Еще кряквы этой здесь не хватало!») и еще долго сопел от возмущения.

Васильичу очень хотелось устроить эдакий неспешный и расчетливый разврат, но как он ни старался, ничего у него не вышло, да и наверно не выйдет никогда. Едва товарищи уселись, успокоенно тиская девчонок, как сама собой началась обычная мужицкая попоечная суета, звон рюмок, хохот – и все пошло по той же колее, что и в самолетах.

Обнимая Дашу и что-то ей с жаром говоря, Павел встретился глазами со Светой, та с укором качала головой и говорила: «Никогда тебе не прощу». Даша вся подергивалась в такт музыке, поигрывала вздернутой грудью, и из-под натянутого лифа виднелись два полукружья темной кожи. Лилась водка, гремела музыка, бегали с голым торсом Света и Оля, и Дашины руки ниже локтей были покрыты темными пушистыми волосиками. Она отошла к окну покурить, и Павел сквозь невообразимый шум услышал, как она сказала Оле: «Я понравилась». Подсела со смущенной улыбкой Яна, провела рукой по его телу сверху вниз, спросила что-то вроде: «Ну что, котик?», придвинулась: «Пашка, ты такой ч-ч-откий!» Павел сидел, как опечатанный, и поглядывал на щебечущую у окна Дашу, а Яна все мучила его: «Я тебе не нравлюсь, да? Я некрасивая?» Он взял ее волосы, обхватил ими как углами косынки ее щеки, поцеловал в улыбающееся лицо и покачал головой: «Извини, мать – я определился».

Потом Даша долго рисовала ему план бухты Золотой Рог, потом были танцы, и она приплясывала, показывая указательными пальчиками то в одну, то в другую сторону и сама себе улыбаясь. А в Павле накипала какая-то пьяная и ясная тяжесть, и с этой тяжестью он смотрел Даше в глаза, и она несколько раз говорила: «Да ты че на меня так пронзительно смотришь?», а он отвечал: «Да ты че такая красивая-то?»

Уже в номере, когда на ней ничего не было, кроме тонкой короткой цепочки, как воротничком схватывавшей шею с маленькой родинкой, он нечто отметил, почуял моментальным звериным мужицким чутьем, и не переведя в слова, забыл: чуть заметную, как на папиросной бумаге, зыбь на ее груди с крупными круговинами темной кожи вокруг сосков.

Через некоторое время они вернулись к Василичу за вином. Тот в плотных зеленых трусах, коротконогий, с мохнатой грудью и стеклянным взглядом полулежал в обнимку с Галей и Яной и хором с ними пел «Лучину». Серега спал на спине, открыв рот. Света плакала в кресле у окна.

Павел с Дашей снова ушли к нему в номер. Облокотясь на руку, гладя указательным пальцем его угловатое лицо от виска к челюсти, она лежала рядом:

– У тебя щека красная…

– От водяры.

– Как ты думаешь, мне сколько лет?

– Девятнадцать, – сказал Павел, остановив, расплющив на лице ее руку.

– Да я по правде спрашиваю.

– Лет двадцать пять.

Она замотала головой.

– Ну сколько?

– Тридцать. Помнишь, я тебе одну вещь сказать обещала? У меня сын есть. В третий класс ходит.

Тут до него дошло то, что он заметил в ее груди – что это была грудь кормившей женщины, еще крепкая, но с еле заметной зыбью тления, к которой он испытал тогда неосознанную и почти сыновью нежность. Он взял в руку ее кисть. Ногти были коротко подстрижены, и рука казалась наивно-детской.

– Рабочая рука, – сказала Даша, – у тебя дети есть? Понятно… – Она помолчала. – А мне так девочку хочется…

На ее губах уже давно не было никакой помады.

– У тебя губы такие красивые, – сказал Павел.

– А с накрашенными вульгарный вид, да? – спросила Даша, а он только покачал головой и долго и медленно целовал ее в глаза, губы, шею, а потом в темнеющую на длинной плоской косточке ее голени продолговатую подсохшую ссадину (она упала где-то на ледяной лестнице).