Очарованные Енисеем

В Монастырском Витя сделал кое-какие дела в администрации и отправился на поиски шестерни для редуктора и сальниковой набивки для гребного вала. Прошел по механикам и заглянул в огромную, стоящую среди угольных гор, дизельную, сотрясающую землю мерным рокотом и таращившую трубы столь страшного сечения, что бивший из них чудовищный выхлоп напоминал артиллерийскую канонаду. Из дизельной он направился на берег, на стрелку Енисея и Тунгуски, где готовилась к походу в Туру – восемьсот от устья – «Синильга», небольшая самоходочка, на которую он и поднялся. Там копались с дизелем несколько мужиков, среди которых особенным старанием и пылом отличался человек лет пятидесяти в рясе и больших калошах. Это был отец Дионисий из монастыря, располагавшегося тут же на берегу и состоявшего из большой и длинной беленой храмины без купола и с кирпичным крестом на фронтоне, а также нескольких квартир в брусовых домах, где жила братия из семи человек.

Нужной шестерни не оказалось, а набивка была, но ее то ли заставили ящиками, то ли забыли, куда дели, и найти не удалось, «Синильга» давно уже должна была уйти – и держала лишь неполадка с насосом. На берег они сошли вместе с отцом Дионисием, слово за слово, поднялись на угор, где разговор продолжился, вскоре прерванный отцом Дионисием, которому нужно было отъехать. В это время на берег вышел настоятель, мощный и осанистый отец Иоанн, и глянул на них пристально и подозрительно. Садясь на мотоцикл, отец Дионисий обещал через полчаса вернуться и предложил подождать. Сосредоточенно поймав нейтраль, он дрыгнул ногой и уехал в синем дыму, а Виктор с удивлением смотрел на его удаляющуюся фигуру, а когда тот скрылся, перед глазами еще долго стоял ярко-красный худосочный мотоцикл, на каких ездят с гоночным упорством подростки, и угловатый облик отца, начисто лишенный какого бы то ни было благообразия.

У отца Дионисия было открытое лицо и очки. Стекла их не только не скрывали близоруких серых глаз, а делали их огромными и беззащитно отверзтыми, а густые волосы, взятые в пучок на затылке, топорщились густой пеньковой шапкой и в них блестела седина. Во всей его фигуре, в размашистой походке, в словоохотливости было что-то отчаянное, какая-то своя чудаковатость, если можно считать чудаковатостью порывистое участие в окружающем. Была в нем и твердость, и когда кто-то из механиков ругнулся, отец Дионисий сказал что-то вроде: «Я прошу», с оттенком и извинения, и мягкого, но непоколебимого достоинства.

Митя остался у Тунгуски и долго как прикованный смотрел на ее легко и мощно выносящуюся гладь, глянцевую кожу в вареве морщинистых и клубящихся волдырей, на ее последний разгон и на ровный рост удаляющихся ее берегов, за которыми вставала горная синь. Вскоре, подпрыгивая на рытвинах, подстрекотал отец Дионисий. На самой бровке яра лежала на траве доска, и они сидели на ней, как на лавочке, свесив ноги над Тунгуской, и некоторое время говорили, а когда встали – отцу Дионисию было пора в храм исповедовать – Виктор попросил благословения и, уходя, обернулся с горячим и нелепым: «Спасибо!», на что отец Дионисий с каким-то светлым и торжествующим отчаянием помотал головой и вскинул к небу глаза и руки, и этот протяжный всхлест его дланей был выразительней всяких слов.

Чего только не рассказывали отцу Дионисию на исповедях, с какими советами не подходили, чего не спрашивали! Стоит ли ставить самолов после того, как тебя поймал рыбнадзор, что делать, если неотступно снится ушедший муж, причем вслед за вопросом следовало подробное описанием того, что он во сне с этой женщиной проделывал. Рассказывали о «суседушках» с козлиными копытцами, спрашивали, бить ли телку, делать ли аборт, и мало кто интересовался, как молиться и что такое бессмертие души, а один известный промысловик все рассказывал о летающих тарелках, с детским ожесточением оспаривал существование Бога, и было непонятно, зачем он пришел.

Приходила женщина, плакала и спрашивала, виновата ли она в смерти мужа, сгоревшего в своем доме через год после того, как она от него уехала вместе с тремя детьми. Отец Дионисий знал и семью, и Володю, охотника и рыбака, до мозга костей енисейского малого, которого Людмила, учительница математики, все подбивала уехать с Севера, причем главным козырем было образование детей, хотя на самом деле ей просто обрыдло все то, что составляло смысл жизни Володи, в чем она боялась признаться, потому что строила из себя удалую крестьянскую бабу, с деланым размахом принимая гостей и неестественно горланя частушки. Она и себе не признавалась и верила, что едет ради детей, но отец их почему-то не учитывался – считалось, что с ним говорить бесполезно, он знать ничего не хочет, кроме тайги. Оно так и было, больше того, этот здешний корневой человек в любой другой обстановке потерялся бы и запился, поскольку склонность была, как у многих горячих и мягких людей.