Очень хотелось солнца

Никто не обратил внимания на Любкину фразу – а зря! Надо было! И прежде всего это надо было сделать мне. И воспользоваться прогулкой, чтобы уже не возвращаться сюда и не наблюдать все то, что последовало в дальнейшем.

Но! Задним умом мы все крепки! В ту минуту я просто был рад тому, что иду на воздух, в этот сказочный, ставший таким редким теперь в Москве, предновогодний снег.

Выходили как-то не вместе.

Поскольку в маленькой прихожей было немного места, я вытащил свою куртку из стенного шкафа и шагнул на лестничную клетку, к окну, одеваться в ожидании остальных.

Первой на улице оказалась Любка и ждала всех, пританцовывая у подъезда. В такт ее движениям на ее какой-то совсем детской красной шапке с длинными ушами покачивался огромный помпон. Каждого выходившего она встречала метко посланным снежком.

Паша – он вышел вслед на ней первым – получил удар прямо в грудь.

– О! – завопила Любка. – Я попала тебе в сердце!

– Дура ты! – обиделся Паша. – В бутылку ты попала. Чуть ее не разбила. Сейчас же замерзнешь, чем греться будешь?

Вслед за Пашей из подъезда на безумно тянущей поводок Фанни выехал Егор. Ему повезло, Любка как раз нагнулась лепить очередной снаряд, и он успел повернуться к террористке спиной. Снежок оставил на его куртке четкую белую кляксу, но Егор даже не смог оглянуться, уносясь вслед за загребающей по снегу лапами Фанни куда-то в глубину двора.

Следом из подъезда показались мы с Вадимом, за нами, на ходу запахивая шубку, вышла Нелли.

Любка азартно метнула снаряд, но Вадим оказался неожиданно для его роста и массы проворным. Он резко выбросил руку и, словно вратарь, с лету поймал снежок.

Любкин помпон кивнул, она нагнулась слепить еще один снаряд, но не успела: Вадим сделал два немаленьких шага, сгреб ее, нагнувшуюся, шлепнул по попе, приподнял и усадил, словно куклу, в сугроб. Шапка на Любке от этого экзерсиса сбилась на мордашку, вместо лица оказался помпон.

Вадим же спокойно подошел ко мне и догнавшей меня Нелли, она взяла его и меня под руки, и мы втроем двинулись по тротуару в ту сторону, куда Фанни унесла Егора.

– Э! А я?

Любка уже успела сдвинуть шапку на место и теперь бурно требовала, чтобы кто-нибудь вытащил ее из сугроба.

Пашу подвело его благородство. Как только он подошел поближе и протянул ей руку, она резко дернула его к себе, и они оба увалились в снежную кашу, причем Любка, казалось, специально все глубже замешивала барахтающегося Пашу в снег.

Мы обернулись на его крики. Любка хохотала во все горло, Паша, весь белый, потерявший перчатки и шапочку-петушок, чертыхался на чем свет стоит, нашаривая в нагрудном кармане заветную бутылку, чтобы проверить, раздавил он ее или нет.

– Дура! – кричал он. – Какая же ты, Любка, дурр-ра!

А Любка, уже тоже вся в снегу, на заднице, словно с горки, съехав с сугроба, вскочила на ноги, припала на секунду к Пашиной груди, коротко поцеловала его в губы и выхватила у него из рук только что вынутую бутылку водки.

– Стой! Стой, малахольная!

Но она уже летела с бутылкой в руках стрелой мимо нас, по-прежнему оглашая окрестности диким хохотом.

– Догоняй!

И красный, взъерошенный, озверевший Паша понесся за ней.

– Стой, дурр-ра, ты же разобьешь, греться нечем будет!

– Греться, я думаю, им не придется, – философски заметил Вадим. – Сейчас тут не только им, всему району жарко будет.

Мы не торопясь дошли до конца длинного дома и только свернули за его угол, как нам навстречу, откуда ни возьмись, вылетела Любка, осыпала нас целым ворохом мягкого пушистого снега и снова унеслась.

– А где Егор? – спросил я, осторожно отряхивая шубку Нелли.

– Скорее всего, на пустыре, он там с Фанни гуляет. Сейчас мы туда дойдем. Тут недалеко.

Вокруг и впрямь стояла подлинная зимняя сказка. Было что-то около половины одиннадцатого, и жители района, не в пример нам, давно уже сидели за праздничными столами, а потому во дворах было пустынно. Не тронутые ничьими следами, на дорожках и газонах разлеглись пуховые платки, усыпанные алмазами, сверкающие в свете горящих окон радужными всполохами. Небо было густо-фиолетовым, глубоким, плотным и щедро роняло новые и новые петли и узелки этого бесконечного пухового вязания, так что через несколько минут каждый из нас был укутан, как оренбургским шерстяным платком, тончайшей белой кисеей. Стояла поразительная для этого часа тишина, воздух был остро-свеж, вкусен, дышалось легко, и хотелось вдыхать еще и еще, надышаться этой свежестью и чистотой.

Вадиму явно было тяжело идти так медленно, как шли мы с Нелли. Но он старательно подстраивал свои огромные шаги под плавную, короткую, мерную ее поступь; она легко опиралась на наши с ним руки, и в какой-то момент я и с ними стал ощущать себя неловко – таким «звучащим» было их молчание.