Очень мелкий бес

— Да уж, с памятью у Бориса Михайловича большие проблемы, — оживился Верховский. — Вот давеча, например... — Он запнулся и нахмурился — А зачем Любимову телефонная книга? Может быть, я чем смогу помочь?

— Вряд ли вы сможете ее заменить, — сказала Людочка холодно и спросила со всей язвительностью, на которую была способна: — Так что же было давеча?

Верховский понурил голову.

—  Вылетело из головы, — признался он. — А телефонную книгу Похлебаев, на­ верное, забрал с собой. Он собирался звонить из дому по книжным магазинам.

— Тогда будет шум, — сказала Людочка.

—   А  что  стряслось?  —  осведомился  дотоле  молчавший  всегда  спокойный,  не  в пример своему соавтору, Вятич.

—  Выяснилось, что Игоряинову с утра было плохо. Сейчас он, вероятнее всего, в больнице... — Людочка сделала паузу и добавила тихо: — В психиатрической.

Вятич хмыкнул.

— Как интересно, — сказал Верховский. — А я, между прочим, действительно могу помочь. У меня есть знакомый психиатр. — Он полез в свой портфель. — Главное — найти мою записную книжку. Дщерь, живущая в Америке, — вы же знаете, что дочь моя живет в Америке? — подарила мне этот несуразный портфель с двадцатью двумя отделениями. Эти американцы очень забавные люди, делают портфели, в которых ничего нельзя найти. Представьте себе, этому сооружению был придан путеводитель. Нет, вдумайтесь: путеводитель по портфелю! Правда, я его сразу потерял...

Так и не найдя записной книжки, Гай Валентинович поднял глаза и уже не увидел Людочки там, где она только что стояла. Он задумался на мгновение и вспомнил о несчастье, происшедшем с Игоряиновым.

— Мишенька, что вы думаете по этому поводу? — спросил он у Вятича.

— По поводу американского портфеля?

— Нет, по поводу душевной болезни Игоряинова. Я давно замечал за ним чудаковатость...

— Ничего не думаю, — поспешно сказал Вятич, в зародыше убивая желание Верховского пространно изложить свои мысли в связи с помешательством президента.

— Да, что-нибудь конкретное пока сказать трудно, — пробормотал Верховский и, ткнув пальцем в застывшее желе «Вискаса», переменил тему: — Вот эти вкрапления мне не нравятся. А может быть, и наоборот, в них самый кошачий смак...

С этими словами он вышел из комнаты, и вскоре его высокий голос донесся из бухгалтерии; явственно слышалось, как произносились фамилия президента «Прозы» и название кошачьего корма. Вскоре из бухгалтерии в компьютерную прошмыгнула Марина Кузьминична, затем из компьютерной в производственный отдел прошла верстальщица Нюся, а еще через минуту из производственного отдела в редакторат проплыла Изабелла Константиновна по прозвищу Паблик Рилейшнз. Таким образом через полчаса, когда снизу поднялись умиротворенные пуншем реализаторы, помешательство Игоряинова стало для всех, кроме Людочки и Любимова, свершившимся фактом. Сам же Гай Валентинович, пока осуществлялись эти челночные переходы, взял свой американский портфель с двадцатью двумя отделениями и, забыв об Игоряинове, отправился по своим делам.

Пока в коридоре шел стихийный митинг, Людочка сидела на низкой скамеечке в глухой комнате без окон, где располагался архив издательства, читала «Пиршество страсти» и в каждой фразе Дика Стаффорда усматривала подтекст. Эта комната служила в издательстве примерочной и, кроме того, была, по выражению Вятича, вместилищем девичьих грез. Сейчас, правда, Людочка оказалась здесь вовсе не для того, чтобы грезить, а пряталась от Любимова. В случае чего она могла бы сказать, что ищет телефонную книгу — в «Прозе» нужные вещи часто обнаруживались черт знает где и после долгих поисков. Для Людочки это был обычный трюк — присутствовать на работе, но быть недостижимой для начальства. В иные моменты за такое можно было здорово схлопотать, но в том-то и состояло Людочкино искусство, чтобы возникнуть пред очами директора как раз тогда, когда он уже выплеснул свой гнев на кого-то другого и еще не накопил сил для нового рывка.

Что же до самого Любимова, то он, пока ошеломительная весть передавалась из уст в уста и обрастала, как водится, яркими подробностями, переживал за двойными дверьми своего кабинета приступ слабости. Наоравшись в бесплодных поисках Похлебаева, он полулежал в кресле и испытывал отвращение к издательству в целом и сотрудникам издательства в частности, к книгам издательства и книгам вообще, к корректуре очередной собственной книги, лежащей перед ним на столе, и к буквам, из которых эта корректура состояла, и даже к себе самому. Ответить на вопрос, что больше всего любил Олег Мартынович, было трудно, почти невозможно, скорее все­ го, он ничего не любил; но на вопрос, что он больше всего не любил, ответ был ясен — Любимов не любил себя. Не любил прежде всего за конформизм — за то, что всякий раз наперекор своему отвращению идет на поводу у немилосердной реальности и не знает, как этого избежать.

Наконец он собрался с силами, шлепнул ладонью по столу так, что верхние стра­ницы корректуры нервно всколыхнулись, и, пасмурный, направился к двери. В коридоре его встретил гомон голосов.