Очередь

Влияние служащих проходило красной нитью через всю эту некрасивую историю. Когда 8 апреля подвальному секретарю вернули протокол допроса свидетельских показаний учетчика с уточняющим вопросом, учетчик уже далеко ушел. Секретарь мог положить конец вопросам одной пометкой на документе: «Свидетель выбыл из очереди и покинул город». Этим предотвращались все дальнейшие неприятности. Никто не гнался бы за учетчиком, не тонул бы в реке, сама память об учетчике давно выветрилась бы из города. Но у подвального секретаря не возникло и мысли перечить служащим. Молнии их резолюций наводили ужас на очередь. Движкова губной помадой нарисовала вопрос, что говорило о мимолетном, поверхностном интересе служащей к протоколу. А секретарь увидел в красной помаде сигнал тревоги и не мог сохранять рассудительность. За учетчиком послали погоню. И праздный, мелкий интерес служащих вызвал лавину непредсказуемых событий, в итоге пострадали и сами интересанты.

Крепко попало всем в городе, от высших до низших. В горячке взаимных претензий и преследования выгод на переговорах не было сказано ни слова о белокурой двойняшке, оглоушенной учетчиком на переправе и прибитой ледоходом к дальнему берегу. Учетчик едва о ней вспомнил. Вот как он пропитался духом очерёдной иерархии: кадровик, его малейшая прихоть – всё, а очередник, само его существование – ничто! Все единодушно, трогательно пеклись о перепадах настроения какой-нибудь Движковой, тогда как виноваты были в первую очередь не перед ней, а перед наивными и беззащитными в своей наивности стояльцами. Виновен город, натравивший белокурку на учетчика, виновен учетчик, тяжело ранивший ее на реке. По-человечески учетчик должен был раньше, при первой встрече с двойняшками на спуске к реке, вспомнить, что они вместе работали за городом. Но учетчик с головой окунулся в городские хлопоты, осуетился и не признал в девушке отличного работника и старого товарища. А она могла принять его забывчивость за спесь. Следовало упомянуть белокурку в письме служащим, ведь частично вина за случившееся с ней лежала на них.

Надо было сказать и про Майю. Подвальная очередь томилась в жуткой тесноте, чего служащие с присущим им эгоизмом не замечали. Майя неустанно обшивала страждущих. Рая-архивщица заботилась о том, чтобы наполнить соленьями и вареньями служебную кладовую, и знать не хотела, куда переселится изолятор тяжелобольных. Хозяйку 26 кладовой не интересовали швея и ее подопечные. Рая ревностно охраняла давнюю тайну, не интересную уже никому, кроме нее самой. И когда учетчик нечаянно узнал тайну, служащая без колебаний возложила на швею обязанности тюремщицы. Архивщица не думала, а если думала, не волновалась о том, что учетчик никогда не увидит солнце и уподобится подвальной кротихе, находящей в простом утолении жажды пьянящее блаженство, готовой претворять вино в воду. Судя по тому, что говорила Рая Лукаянова в музее, она до сих пор не отказалась от намерения заживо похоронить учетчика, хотя он не вспоминал ее подэстрадные делишки, не делал из них предмет торга.

От подвалов до крыш город был пронизан тиранией служащих. Очередь безропотно повиновалась и прятала недовольство. Казалось, ее могучая, чуткая стихия примирилась с положением, когда уличники лишены пристанища, подвальщики – солнца, а отринутые соискатели вакансий – надежды, при этом вершители их судеб ограничивались исполнением непыльных кабинетных обязанностей. И чем послушнее очередь, тем свирепее кадровый произвол. Постоянные уступки, может, и взывают к милосердию, но не вызывают его.