Очередь

Они взошли на крыльцо. Очередь сделалась более вязкой, уже не расступалась перед ними загодя. Учетчик видел ощеренные рты. Глаза уличников горели яростью. Ближние тянули к учетчику хищно скрюченные руки, но в последнюю секунду разжимали пальцы и отдергивали руки. Слесарь грубо расталкивал очередь. У самой двери он сшиб первоподъездного сверщика, поджарого старика в железных очках. Не будь за спиной стены, тот упал бы. От жестокого удара в грудь старик переломился в глубоком поклоне, и в этом была покорность, но в надсадном кашле хрипел протест. Путь был свободен. В тот момент, когда кадровик взялся за ручку двери, чтобы потянуть ее на себя, и учетчик почувствовал, что спутник перенес вес тела и не висит на его плечах, он вывинтился из-под руки служащего и сбежал с крыльца в толпу уличников. «Все-таки она тебя испугала, – разочарованно сказал сантехник, из распахнутого подъезда за ним доносилась глухая борьба. – Но я тебя запомнил». И непонятно было, что означали его последние слова, обещание отомстить за неблагодарность или вновь придти на помощь учетчику. Или служащий надеялся со временем привлечь его на свою сторону в борьбе с засильем женщин в 1 отделе?

Служащий скрылся в подъезде. В наступившем безмолвии томительно тянулись секунды, учетчик встал спиной к телефонной будке, готовясь встретить врагов, когда на него кинутся. Однако уличники не спешили атаковать, в них чувствовалось смущение, странное при подавляющем превосходстве в силе. Старик-сверщик, наконец, справился с кашлем и завладел общим вниманием. Он встал рядом с учетчиком и глухо сказал: «Все видели?» Двор убито молчал. Только рабочие, поднявшиеся из траншеи, лениво обменивались короткими фразами. Они грузили в телегу инструмент, по обыкновению занятых людей не глядя на безработных. Запряженная в телегу старая коммунальная лошадь стояла неподвижно, как изваяние.

«Все видели, как твердо он отказался от проникновения в отдел кадров без очереди? – возвысил слабый голос старик и в волнении глотнул услужливо поднесенную воду. – На наших глазах он отклонил приглашение, открывавшее прямой путь к трудоустройству на мужскую вакансию через 1 отдел. А после трудоустройства для учетчика канули бы в безвозвратное прошлое все тяготы и лишения очереди, все планы нашей страшной мести. Наших проклятий он просто бы не услышал. Он начисто забыл бы о нашем существовании, как забывают все счастливчики. И вот от таких-то благ он добровольно отказался! Так мог поступить только человек чести. Думаю, никому не надо объяснять, что сам этот факт начисто снимает с учетчика подозрения в измене очереди, в попытках занять в городе теплое местечко в обход установленного порядка. Но почему же раньше мы допускали такое предположение? Почему верили в вину учетчика, в то, что только страх перед разоблачением придал ему прыти и помог укрыться в подвале от гнева улицы? Да потому, что об этом твердили второподъездники, наши соседи по двору, а доверие необходимо для поддержания добрососедских отношений. Мы думали, кроме того, что они сами наведут порядок в своих рядах и поставят на место ставший одиозным для всего города номер Ко.5,II-970. Еще пять минут назад сверщик второго подъезда убеждал меня, что 970 вернулся во двор не по своей воле, что его вытолкали из подвала через пролом как вклинившегося в очередь без очереди, что его единственное спасение повиснуть репьем на добром от вина служащем. А минуту назад коллега Кугут вместе со всеми увидел, как ошельмованный им учетчик, рискуя навлечь на себя гнев служащего, решительно отказался пройти в здание без очереди, причем не куда-нибудь, не в подвал, а прямо за порог отдела кадров, в средоточие наших чаяний. Такая несгибаемая воля и сила духа решают все сомнения в пользу учетчика. Если он и совершил мелкие проступки в первый день пребывания в городе, когда только занял очередь, то не кроется ли их причина в лютой опеке товарищей по очереди? Он же был в городе зеленый новичок и мог сделать отчаянные, необдуманные шаги под натиском Кугута и его команды, гонявшихся за учетчиком по всему городу!»