Очередь

Нарастающее напряжение передавалось и соседним сотням, плотно стоявшим на своих местах, не желавшим покидать занятые плацдармы.

Женщины смотрели издали: не женское это дело — в мужскую беседу вмешиваться.

Через ухабы, грязь, снежное месиво, распугивая и раздвигая окружающих, толпящихся зрителей, озаряя фарами дальнего света и большим фонарем-прожектором, помаргивая мигалкой на крыше, не очень торопясь, пофыркивая и урча, надвигалась милицейская машина. Раздался громкий щелчок включенного в машине микрофона. Все услышали, как в микрофон дунули, однако слов не последовало. Да они и не понадобились — «собеседники» по одному стали медленно и нехотя отходить от очага толковища и исчезать в хвосте очереди. Кипение, шум и гомон внутри только что бурлившей толпы постепенно, но быстро умерялись, и в течение, пожалуй, не более минуты-полторы все замерло окончательно.

Машина стояла, направив свет на оборонявшуюся сотню. Вновь послышался щелчок, на этот раз, наверное, выключенного микрофона. Машина стояла. Из нее никто не выходил.

Люди из Ларисиной сотни поддержали свое право пионеров, право пришедших раньше, право знающих и быстрых, «вирильных». Они сохранили свое место, и те, явившиеся с неправедной, несправедливой целью, вынуждены были ретироваться. Виктория! Хеппи-энд! Порядок соблюден.

Строители тоже разошлись. Цирк окончен, «кина не будет».

Естественно, мужчины, взбудораженные прошедшим эпизодом, с радостно возбужденными лицами вспоминали сиюминутно отошедшее событие. Они действительно почувствовали себя мужчинами, они себе славословили, осанну себе пели, вспоминали конкретно, кто кому что сказал и как ему ответили убого…

Валерий стоял в центре, глаза сверкали — пусть они и не видны, чувствовалось, что они горят, чувствовалось по большому рту, открытому в белозубой улыбке. Впрочем, может быть, и не белозубой, но в темноте не видно все равно. Сильный образ!

— Нарциссовна! Порядок! Враг отброшен. Все оперативненько! Победа осталась за нами. «Есть упоение в бою…»

Валерий Семенович отошел от своей группы и встал рядом с Ларисой, поправил на себе шапку, вынул носовой платок и вытер лоб, щеки под глазами; потом из дальних карманов достал пробирочку, извлек маленькую таблеточку и кинул ее в рот. Засмеялся и сказал:

— Допинг на случай продолжения игрищ.

— Не ври. Это нитроглицерин. Я же врач. Узнаю. Часто принимаешь?

— Много знаете, барыня.

— Это да. Что знаю, то знаю. Давно принимаешь?

— Да нет. Как-то раз прихватило. На работе мне товарищ дал. Он пользуется.

— Помогло?

— Сняло боль.

— Плохо, что сняло. Значит, спазм А сейчас?

— А сейчас и не болит почти. Это от возбуждения. Решил принять.

— К врачу не ходил?

— «Если я заболею, к врачам обращаться не стану». Только если бюллетень нужен. Ты уж прости, доктор.

— Знаю. Есть такая псевдоинтеллигентская бравада. Сейчас болит?

— Нет. Все. Не до болей. Перетопчемся. Смотри-ка, Борис!

Около них появился Борис с девятьсот шестьдесят первого места. Бровь была рассечена, но тем не менее он улыбался с тем же радостным, победным видом, что и Валерий Семенович.

— Что с тобой, Борь?

— Увидел большую игру, вспомнил, что это твоя сотня, решил помочь тебе. Да и поиграть заодно. Дурак и есть дурак. Поскользнулся.

— Не дурак — кондотьер. Ну, ты оперативен! Доктор, это мой старый товарищ. Посмотрите, пожалуйста, что у него.

— Покажите-ка, товарищ кондотьер. Да чего там. Ерунда.

— Ерунда — это пока алкоголь действует.

— Какой там алкоголь! Я чуть-чуть.

— Посмотрим. Пойдемте в машину, к свету. Она повела Бориса, ругая себя за пренебрежительное отношение к выпившему человеку, понимая, что когда бывает пьян ее муж, она не позволяет себе говорить с ним снисходительно. Говорит, злясь, ругаясь, негодуя, плача, наконец, но никогда с пренебрежением. «Компенсируюсь, наверно?» И, наверное, была права: компенсировалась.

Включила свет. Подставила голову под луч фары, вырвав из темноты рану около двух сантиметров прямо над бровью. Кровь уже не шла.

— Ерунда, товарищ кондотьер. Конечно, неплохо одну скобочку положить, но не обязательно: на голове все быстро заживает.

— Я же говорил. Пойдемте туда.

Может, все-таки лучше бы им съездить в больницу да наложить один шовчик, но обстоятельства не допускали такого излишества. Крайней необходимости не было. Если говорить по совести, то попади подобный больной к Ларисе на дежурстве, она безусловно бы настояла, чтобы рану зашили.

Но всегда существует нечто главное в сегодняшней жизни, определяющее действие человека в каждый момент его бытия. При этом и мышление его, может быть, истинное, правильное, загоняется в подсознание, а на поверхность для необходимого поступка вытаскиваются доводы якобы целесообразности.