Очерк французской политической поэзии XIX в.

В «Возмездии» бушует пламя революционного романтизма. Все полно здесь неудержимых, необузданно-жарких обвинений, кажущихся даже порою преувеличенными (в чем поэта тенденциозно обвиняла бонапартистская критика). Так и опаляет клокочущая ярость Гюго, накаленная резкость и оскорбительность его проклятий. Все это было рвущейся из его души святой ненавистью к врагам Франции и свободы, отчаянным протестующим воплем Второй республики, побежденной, но еще живой. Могучая сила гневного, бушующего лиризма — главное оружие Гюго в «Возмездии»: поэт стремился взволновать своих читателей, заразить их своим патриотическим негодованием, разбудить в них чувство справедливости, внушить им презрение, законную ненависть к новым поработителям Франции. Риторическое, ораторское начало поэзии Гюго и в «Возмездии» сбивается порою на путь расплывчатых и многоречивых рассуждений, однако оно по большей части воодушевлено впечатлением жизненной правды, а лиризм поэта полон великой, покоряющей искренности. «В этих стихах много какой-то наивной напыщенности, но чувствуется в них все же веяние революции», — передавала Н. К. Крупская отзыв Ленина о «Возмездии»[86].

Поэту ясно, что плебисцит, утвердивший Вторую империю, пирующую, грабящую Францию, опирающуюся на продажные штыки, благословляемую епископами и куртизанками, вовсе не отвечает истинной воле нации, потому что и разум, и право, и жалость, и песня — все они бегут с его родины, где богом стали насилие и золото.

Такова Франция Второй империи, завоеванная и покоренная венчанным преступником. На что же надеяться поэту, когда все в ней подавлено, придушено, безмолвно?

Мысль поэта-романтика привычно обращается к божеству. В поэме «Искупление» Гюго пишет о том, что все беды и несчастья, свалившиеся в конце концов на Наполеона I, были не чем иным, как возмездием небес за то, что он задушил революцию XVIII в. Восемнадцатое брюмера — вот причина божьего гнева, покаравшего Наполеона и злополучным московским походом, и разгромом при Ватерлоо, и ссылкой на остров Святой Елены.

Но, признавая зависимость человеческих судеб от потусторонней силы, Гюго, как революционный романтик, отвергает старого бога клерикалов, иезуитов и ханжей. Нет, бог на стороне прогресса, демократии и революции, на стороне народных страданий и попранной правды, на стороне всех угнетенных, ссыльных и эмигрантов, и если вспыхнет революция — в ней примет участие архангел с огненным мечом. В сборнике немало различных библейских и евангельских мотивов. По поводу стихотворения «Гремите день и ночь, о трубы мысли гневной!», где Гюго воссоздал образ Иисуса Навина, нельзя не вспомнить иронических слов Маркса о мелкобуржуазных демократах 1848 г., наивно верующих «в силу трубных звуков, от которых пали иерихонские стены», и надеющихся, стоя «перед стеной деспотизма […] повторить это чудо»[87]. В другом стихотворении, «Охранитель перед возмутителем», Гюго с печалью писал, что, случись Христу жить в современности, деятельность его представляла бы собой одну крамолу в глазах реакции 1850-х годов и завершилась бы его повой казнью.

Стремясь использовать в революционных целях религиозную идею, Гюго желает обосновать свою борьбу и другими романтическими доводами. Так, он обращается к природе, стараясь почерпнуть в ее образах вдохновляющую силу для борьбы со Второй империей. Природа становится у него одушевленным существом, разделяющим его скорби и упования, разговаривающим с ним голосами волны, моря, звезд. Природа — в вечном движении, бегут реки, клокочут вулканы, журчат подземные ручьи, бушует океан, и вся эта неустанная ее деятельность убеждает поэта в неизменности и тех других потаенных сил, которые рано или поздно подточат властвующее зло и подготовят возвращение свободы.

Гюго ищет в природе и другие вооружающие его символические образы. Могучий океан, умеющий быть и ласковым и грозным, всегда у поэта символ народа. Лев, могучее рычание которого перекрывает визг всякого хищного ночного зверья, — это тоже народ, перед голосом которого смолкнут шакалы 2 декабря. Луна, солнце и звезды, восходящие на горизонте, — символы свободы и прогресса. Романтические упования Гюго на бога и природу дополняются верой в общий прогресс, а особенно верой в родину, в ее силу и достоинство, в величие ее славного прошлого. Вера эта непоколебима, и если поэт горестно призывает Ювенала взглянуть, до какой степени пала Франция, где ныне попрано все прекрасное, то он и тут не утрачивает веры в родину:

… О родина моя! Из пропасти твоей
Ты выйдешь изменясь и во сто крат светлей![88]