Очерки бытия российского (СИ)

(Раздел 3). Что же касается свободы духовной, то это понятие в настоящее время упростилось, сведясь лишь к "свободе слова". Но это упрощение не привело к упрощению понимания этой проблемы, сделав всё более запутанным и обманчивым, что привело к воцарению "страшного царство слов, а не дел":утрачивается способность понимать не только друг друга, но и самих себя. Тяжесть свободы слова свелась в конце концов к cвободному выбору рабства. [1, 30].

После февральской революции в России все прониклись духом всепронизывающей свободы слова. В 1920-е годы масштабные преобразования происходили не только в политике, но и в литературе. Литературная жизнь складывалась в борьбе между различными писательскими объединениями. [45]. С учетом диаметрально противоположных взглядов на литературу объединения писателей требовали значительных принципиальных уступок. Это, однако, не произошло. Не будучи способными к компромиссу, писатели решили переложить ответственность за выбор директивного направления на плечи власти.

Парижская газета "Последние известия" написала в 1922 году: - "То, чего не могли добиться в течение сотен лет представители императорской власти, то, о чем не помышляли самые свирепые "гасители духа" времён реакции, было достигнуто большевиками в кратчайший период и самым простейшим путем: объявлением, как бы, круговой поруки писателей." Но столь же удивительным, как желание партии руководить культурной жизнью, было рвение, с которым многие писатели стремились стать её любимцами - те же писатели, что убедительно и рьяно выступали против царской цензуры и намерений большевиков подчинить себе культуру после октябрьского переворота. Маяковский вытеснил из памяти свой гордый лозунг 1917 года: "В области искусства не должно быть политики". В середине двадцатых годов он перестал защищать писателей от нападок власти и стал активно поддерживать её. В этих раздорах писательской критике начали подвергаться и такие "попутчики", как Михаил Булгаков, Андрей Платонов, Илья Эренбург, Всеволод Иванов и другие, кто не рвался в любимцы власти, сохраняя достоинство. Наблюдая это, Евгений Замятин в своем эссе "Я боюсь" высказался в 1921 году: - "Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока мы не излечимся от какого-то нового католицизма, который не меньше старого опасается всякого еретического слова. А если неизлечима эта болезнь - я боюсь, что у русской литературы одно только будущее - её прошлое". Эта внутри-литературная борьба облегчила большевикам взятие литературы под свой контроль.

Царский режим запрещал неугодные книги. Большевики выбрали более простой и эффективный метод, подсказанный им самими писателями -избавляться от авторов силами самих авторов. Эти факты являются подтверждением мысли Пруста, что понятие "политическая обработка населения" само по себе лишено смысла. Настоящую обработку населения устраивает себе само население, и это вызывается ложной надеждой, это своего рода инстинкт самосохранения. Инстинкт самосохранения вызывает патриотизм, разного рода религиозную или политическую вражду.

Прав английский политик XVII столетия Джордж Галиф, утверждая, что добиться свободы и сохранить её можно лишь ценой, которую, за редчайшим исключением, человечество платить не готово.

(Раздел 4). Жизнь есть встреча страсти и случая. - утверждал Ортега-и-Гассет. И то, и другое случайно. Страсть и случай! Страсть способна изменить менталитет человека. Страсть способна выбрать подходящий случай. Подходящий случай без страсти не определён в силу множественности возможностей, чётко не очертанных страстью. Политические споры времён Великой Французской революции умерили накал страсти её участников, представив тем самым случай для восшествия на престол Наполеона, оказавшегося самым умелым пловцом в бурных водах французской революции. (А. Манфред).

Ленин не передал своей страсти всем участникам революции, но использовал лишь случай для прихода к власти. Сталин оказался наиболее умелым пловцом в бурных водах русской революции. "Революция предполагает волю; было ли действительно воли? Было со стороны небольшой кучки лиц. Не знаю, была ли революция!?" (А.Блок). Судьба перестройки в СССР была предрешена с самого начала: ею руководила не страсть к свободе, а аморфное желание хорошо жить и хорошо проводить время. Это наводит на мысль, что любые социальные перестройки и революции без страсти у их исполнителей лишь мутят потоки сознания, возбуждая древние дикие инстинкты, задерживая тем самым естественный ход истории.

"Умение мыслить свободно - это не способность, которая приходит сразу. Её следует приобретать путём личных усилий и с помощью наставника, который может направить эти усилия. Где умирает независимое мышление, то ли от недостатка смелости, то ли от отсутствия дисциплины, там злые всходы пропаганды и авторитаризма непомерно разрастаются". (Б. Рассел).