Очерки Фонтанки. Из истории петербургской культуры

Вскоре после открытия выставки Александр Бенуа напишет: «Вот, к примеру, теперь в „Союзе“ имеются три интереснейших картины… дебютирующего Чурляниса». А по поводу картины «Rex»: «Главная ее прелесть, главная истина ее в нежных и печальных, но вовсе не приторных и необыденных сочетаниях красок, в ритмических хороводах небесных светил, в таинственной красоте одновременного восхождения многих солнц, тянущегося сияющим ободом над тоскливым закруглением земного шара… Я как-то сразу поверил ему и, если люди осторожные (а их только теперь и встречаешь) мне скажут, что я „рискую“, то я отвечу им: меня вопрос о риске совсем не интересует, да он и по существу не интересен. Важно быть тронутым и быть благодарным тому, кто тронул. Весь смысл искусства в этом»[277].

Ранней весной 1909 года М. К. Чюрлёнис с женою снова уехали в Литву.

А осенью, вернувшись в столицу, он заканчивает большую фортепьянную фугу ор. 34. «Музыка ее полна угрюмой мощи, внутреннего напряжения и уверенности», – пишет В. Ландсбергис[278]. Он считает, что музыка этой фуги созвучна живописной «Сонате ужа» и возникла из материала для оперы «Юрате»: «Увертюра должна была начаться таинственно, в „морской пучине“, при затемненном зале; постепенное просветление выявляло бы на сцене янтарный дворец»[279].

Работа над оперой началась еще в 1908 году. Либретто писала Зося, тогда еще его невеста, живописные полотна и созвучные с ними сцены – сам Чюрлёнис.

Он называл её – Юрате, она его – Каститисом, как героев легенды о морской Королевне и молодом рыбаке, наказанными за свою любовь громовержцем Пяркунасом, разбившим янтарный дворец Юрате.

Уже в «Салоне», в январе 1909 года, были выставлены Фуга и Финал из сонаты «Ужа».

О своей задумке он писал невесте: «Вступление к Прологу или так называемая Увертюра, хочу, чтобы была печальной, почти угрюмой, странной и фантастичной, как морская пучина. Можно даже назвать „Морская пучина“, и исполнять должно [вступление] в темном зале. Во второй половине вступления поднимается занавес, но темно и почти ничего не видно, постепенно явствуют контуры основных аксессуаров: прежде всего фантастической морской звезды, странных растений, янтарного дворца и т. д. Все должно возникать постепенно, света каждый раз больше – музыка следует за светом и постепенно утихает…»[280].

М. Чюрлёнис с женой

Какое удивительное образное мышление! Вот отрывок из его письма жене: «Хотел бы переслать тебе в этом письме все самые прекрасные мысли, которые, как стая чаек, вспугнутых Юрате, летают во мгле серебряного утра над светлой Балтикой. Хотел бы закутать тебя в май, наполненный ароматом цветов и тишиной, а под ноги тебе разостлать самый прекрасный из ковров Махарани, сотканный из золотой паутины и хризантем, что белее снега, хотел бы, чтобы, покоясь на нем, ты слушала тишину, которая является песней Новой Речи. Хотел бы создать симфонию из шума волн, из таинственной речи столетнего леса, из мерцания звезд, из наших песенок и моей беспредельной тоски. Хотел бы подняться на высочайшие вершины, недоступные для смертных, и из прекраснейших звезд сплести венок для Зоси – Жены моей».

«Любовь – это сильные белые крылья».

«Любовь – это дорога к солнцу, мощеная острыми алмазами, по которой должно идти босиком».

«Любовь – это старая песенка»[281].

Да, недопетая песня… Оперы он написать так и не успел…

Фуги, прелюды и сонаты – вот любимые формы музыки Чюрлёниса…

Ландсбергис считал, что Чюрлёнис не ограничивал музыкой возможности применения сонаты. «Своей жене, – пишет Ландсбергис, – он… даже написал… нечто вроде маленькой поэмы, которую можно назвать „Сонатой осени“».

Вот отрывок из нее, в русском переводе С. Чюрлёнене-Кимантайте, его жены: