Очерки истории европейской культуры нового времени

В написанном Чеховым в те годы некрологе генералу Пржевальскому есть вдохновенные и, безусловно, искренние строки: «В наше больное время, когда европейскими обществами обуяли лень, скука жизни и неверие, когда всюду в странной взаимной комбинации царят нелюбовь к жизни и страх смерти, когда даже лучшие люди сидят сложа руки, оправдывая свою лень и свой разврат отсутствием определенной цели в жизни, подвижники нужны, как солнце. Составляя самый поэтический и жизнерадостный элемент общества, они возбуждают, утешают и облагораживают. Их личности – это живые документы, указывающие обществу, что кроме людей, ведущих споры об оптимизме и пессимизме, пишущих от скуки неважные повести, ненужные проекты и дешевые диссертации, развратничающих во имя отрицания жизни и лгущих ради куска хлеба, что кроме скептиков, мистиков, психопатов, иезуитов, философов, либералов и консерваторов есть еще люди иного порядка, люди подвига, веры и ясно сознанной цели».

Некролог Пржевальскому – это решительная отповедь всякого рода декадентам, в нем явно ощущается нерастраченный, почти юношеский энтузиазм. Очевидно, что статья написана не просто человеком, с детства мечтающем об опасных приключениях и открытии новых земель (вспомнились «Мальчики»), но еще и патриотом Российской империи. Не забудем, что Пржевальский был не только ученым-географом, но прежде всего военным разведчиком, искавшим удобные пути для завоевания русскими войсками Тибета. Неслучайно в этом некрологе Чехов сравнивает Пржевальского с Генри Мортоном Стэнли, тоже путешественником и колонизатором, но из другой империи – Британской. Высшая ценность для обоих героев – это укрепление мощи и славы их империи («честь родины», как пишет Чехов), и они готовы ради нее не только рисковать своей жизнью, но и массово уничтожать жизни «туземцев».

Надо сказать, что с патриотической темой Чехов очень скоро расстался. По-видимому, он не умел долго чем-либо восторгаться и почти сразу же переходил к трезвому анализу интересующего его явления. Вскоре он пишет в одном из писем: «Русская возбудимость имеет одно специфическое свойство: ее быстро сменяет утомляемость. Человек сгоряча, едва спрыгнув со школьной скамьи, берет ношу не по силам, берется сразу и за школы, и за мужика, и за рациональное хозяйство, и за «Вестник Европы», говорит речи, пишет министру, воюет со злом, рукоплещет добру… Но едва дожил он до 30–35 лет, как начинает уж чувствовать утомление и скуку». Не только особенности русского характера, но и вдохновлявшая его раньше бескрайность русских просторов (вероятно, влияющая на воспитание этого характера) теперь пугает Чехова. В конце жизни он совершенно избавится от ура-патриотических настроений. Бунин рассказывал, что во время русско-японской войны Антон Павлович больше всего огорчался за Японию, «чудесную страну, которую, конечно, разобьет и раздавит Россия». А тогда, в 1888 году, Чехов отказался от замысла написать продолжение «Степи», говоря: «Русская жизнь бьет русского человека так, что мокрого места не остается… Простора так много, что маленькому человечку нет сил ориентироваться». И вместо продолжения «Степи» он пишет безрадостную повесть «Припадок» и откровенно декадентские «Огни».

Почему же все-таки жизненно важными для Чехова оказались темы сумеречные (его вышедший в 1887 году сборник рассказов и очерков так и назывался «В сумерках»)? Однозначно на этот вопрос ответить трудно, но попытаемся все же кое-что прояснить.

Во-первых, думаю, потому, что Чехов обладал способностью улавливать во всех подробностях царящие в обществе настроения, а они в то время, несмотря на технический и социальный прогресс, были, безусловно, упадническими. Не только в России, но и во всей Европе. Вторая причина, как мне кажется, чисто личная. Уже в 1884 году у Чехова обнаружилось легочное кровохарканье. Как врач, он хорошо понимал, что начинается чахотка, и это не могло его не печалить. Как-то Антон Павлович пожаловался Горькому: «Жить для того, чтобы умереть, вообще незабавно, но жить, зная, что умрешь преждевременно, – уже совсем глупо». Конечно, Чехов не желал себе ни смерти, ни «глупого» умирания, а хотел жить – полнокровно и достойно. Страдания свои, физические и психические, Чехов скрывал. Причем не только от других, но и от себя самого. Потому и обижался, когда критики называли его пессимистом. «Какой я нытик? – жаловался он Бунину. – Какой я «хмурый человек», какая я «холодная кровь», как называют меня критики? Какой я пессимист? Ведь из моих вещей самый любимый мой рассказ – «Студент». И слово-то противное: пессимист». Слово действительно не из самых красивых, но пессимистические настроения Чехову были-таки присущи, что нашло отражение в его творчестве. Кровь у писателя, была, пожалуй, даже погорячей, чем у здоровых людей (туберкулез сопровождается частыми подъемами температуры), но тому же Бунину Чехов советовал: «Садиться писать нужно только тогда, когда чувствуешь себя холодным, как лед». Холодом от чеховских произведений веет довольно часто.