Очерки истории европейской культуры нового времени

На мой взгляд, нет ничего странного в том, что человек, не имеющий твердой веры и в то же время страшащийся своего неверия, противоречив в суждениях о Боге и потустороннем мире. Что же касается твердой убежденности, с которой Чехов говорил на эти темы, то она, по-моему, объяснима его желанием спорить вовсе не с Буниным, тогда еще совсем молодым, а со Львом Толстым. Льва Николаевича Чехов безмерно уважал и говорил не раз: «Вот умрет Толстой, все к черту пойдет!» (штаны, кстати, по нескольку раз переодевал, когда шел к нему в гости). Любил Чехов Толстого не только как писателя – одно время его сильно увлекало толстовское учение. Учение же это признавало бессмертие, но только не для конкретной личности, которую смерть все-таки убивает.

Чехов категорически не принимал утверждения Толстого «Смерть освобождает душу из пределов личности» и хотел, думаю, высказать Льву Николаевичу свою позицию на сей счет. Но в беседах с Толстым (в том числе и о бессмертии) обычно комплексовал и говорил гораздо меньше, чем слушал. Зато потом высказывал свои аргументы уже тем, с кем мог разговаривать безо всяких комплексов. «Смерть – жестокая, отвратительная казнь, – говорил Чехов Суворину. – Если после смерти уничтожается индивидуальность, то жизни нет. Я не могу утешиться тем, что сольюсь со вздохами и муками в мировой жизни, которая имеет цель. Я даже цели этой не знаю. Смерть возбуждает нечто большее, чем ужас… Страшно стать ничем».

Не считая добром посмертное растворение личности, принять толстовскую веру Чехов не мог. А другой веры у него не было, хотя, повторю, воинствующим атеистом он тоже не был. «Между «есть Бог» и «нет Бога», – писал Чехов, – лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский человек знает какую-то одну из этих двух крайностей, середина же между ними не интересует его; и потому обыкновенно он не знает ничего или очень мало». Надо признать, что не только русские, но все люди не очень-то хорошо знают, что произрастает на поле между двумя этими крайностями. Боюсь, что сам Чехов этого тоже не знал.

Поколебали веру людей в Бога еще гуманисты Ренессанса и эмпирики барокко, серьезно подорвали религиозные основы просветители-вольтерьянцы, но все же широкие слои образованной публики перестали доверять церкви лишь в середине XIX века, когда элита общества освободилась наконец от державших в узде ее сознание церковных догматов. Освобождение интеллектуальное никак не менее существенно для развития общества, чем свобода от сословных перегородок. Без церковной опеки человек вынужден сам, без помощи духовного авторитета, развивать свой потенциал. Это тяжелая внутренняя работа, которая не могла не сказаться на формировании личности тех, кто способен к творчеству. Только свободно мыслящий человек способен был к самостоятельной оценке происходящего и поискам нестандартных решений. Интеллектуальное освобождение тут же проявилось в ускорении научного, технического и социального прогресса.

Но даже самым смелым интеллектуалам не удалось многого достичь в сфере духовной. Когда этой сферой занималась церковь, всякий новый шаг там был результатом соборного опыта многих людей, посвящавших духовным поискам свою жизнь. Теперь же каждый ищущий шел своим путем, и неудивительно, что через какое-то время духовный опыт одного человека становился недоступным для других. Мы говорим о тех, кто самостоятельно пытался найти необходимую им духовную опору, но не забудем, что подавляющее большинство людей вообще ничего не намерено было искать, принимая за норму правила, устанавливаемые другими. Теперь, когда основа общих для всех правил оказалась под сомнением, люди и вовсе перестали понимать, как нужно правильно жить. Духовная свобода привела к хаосу в вопросах нравственных. Так было во времена барокко, так же случилось в конце XIX века. Как ориентироваться в мире, где нет Бога? Какой высшей цели должен служить человек? А может быть, такая цель людям вовсе и не нужна?

Кант уверяет нас, что высшая цель природы не познаваема рассудком. Чтобы познать эту цель, рассудок человека должен был бы вместить в себя всю вселенную. Это, конечно, невозможно, поскольку человек смертен, а мир явлений бесконечен во времени и пространстве. Значит, для высшего целеполагания необходимо трансцендентальное знание или, как говорил кенигсбергский мудрец, «разум, возвышающийся до запредельного». Теоретически высшая цель мыслима, но лишь как объект интеллектуальной интуиции , не связанной с чувственным восприятием. Наделены или нет такой интуицией люди, мы не знаем, но одно очевидно: определить с помощью знаний, полученных опытным путем, высшую цель бытия (если предположить, что она есть) человек не в состоянии. Пока человек верил в бессмертие, он готов был признать важнейшей для себя цель трансцендентную, то есть находящуюся за пределами его земного опыта. Но если бессмертия нет, то и внеземная цель теряет смысл.