Очерки из моей жизни. Воспоминания генерал-лейтенанта Генштаба, одного из лидеров Белого движения на Юге России

После ужина приказчик нам сказал, что браконьеры знают две медвежьи берлоги, но не хотят их показывать; он советовал угостить их хорошенько коньяком и постараться уговорить продать берлоги. Взялся уговорить браконьеров сначала Толмачев, а затем Мельников. Но как они ни вливали в здоровенных мужиков драгоценный коньяк, ничего не выходило. Мы предлагали за каждую берлогу по 100 рублей (цена невиданная для тех мест), но браконьеры только мотали своими бородами. Наконец старший из них, слегка подвыпив, сказал: «Вот что, господа мои хорошие, сколько ни предлагайте, хоть по 500 рублев за берлогу, все равно не покажем берлог. Расчет у нас другой; он простой и для нас много выгодней, чем продавать вам берлоги. Дело в том, что наш минский губернатор, господин Эрдели, охотник и особенно любит охоту на медведей. Мы уже послали ходока в Минск с предложением предоставить ему эти две берлоги. За берлоги мы ничего с него не возьмем, а. попросим только устроить нас лесниками в казенный лес. А как будем лесниками, мы за эти берлоги заработаем в один раз не 200 или 300 рублев, а получим верный ежегодный заработок не меньше как по тысяче рублев». Расчет хитрых и жуликоватых мужиков был верный, и возражать не приходилось.

Первая облава была на следующий день. Устроено было в этот день два или три загона. Загоны были устроены втемную, то есть не знали, что можно ожидать, что попадется. В первый загон я убил зайца (это был единственный заяц, которого мы видели за все время охоты в этом районе); другими было убито несколько тетеревов, которых в лесу оказалось очень много. Во втором загоне на стрелков вышли козлы и козы (штук восемь), но мы, помня наше заявление «соблюдать закон», не стреляли.

Между мной и графом О’Рурком пролетела целая стая тетеревов. О’Рурк, стреляя вперед, по направлению леса, бывшего от нас шагах в 50 (мы стояли на несколько возвышенном гребне, окружавшем этот участок леса и покрытом редким кустарником), сбил одного тетерева. Я стрелял уже за линией стрелков и чисто промазал.

Когда подошли загонщики, то один из них наклонился на опушке и поднял какую-то большую птицу. Затем, обращаясь ко мне и О’Рурку, крикнул: «Ловко сбили. Кто из вас стрелял?» Когда он подошел, мы увидели в его руках великолепный экземпляр глухаря, у которого сочилась кровь из головы. По-видимому, одна дробинка угодила ему прямо в голову. Кто стрелял? По глухарю никто из нас не стрелял, но по направлению леса по тетеревам два раза выстрелил О’Рурк. Ясно, что сидевший на дереве глухарь был убит случайной дробинкой от выстрела О’Рурка. О’Рурк был в восторге.

На третьем загоне долго пришлось ждать начала гона. Наконец послышались голоса загонщиков; в это время уже стало смеркаться. Внимательно всматриваясь вперед, я увидел, что что-то мелькнуло на снегу среди кустов. Смотрю, но разобрать не могу. Что-то двигается по снегу довольно медленно, но что это? Лисица? Нет, не лисица. Заяц? Как будто нет. Это что-то проходит мимо меня шагах в 60 и направляется прямо на генерала Шишковского. Я решаю, что это заяц и что он по праву должен принадлежать Шишковскому. Я не стреляю. В это время из леса вылетает глухарь и тянет очень низко над головой Шишковского. Но почему Шишковский по нему не стреляет? Не может быть, чтобы не видел. Я возмущаюсь, видя, что он предпочитает «зайца», в которого прицеливается, и пропускает глухаря. Раздается выстрел, «заяц» резко прибавляет ходу; второй выстрел – и «заяц» уходит. Загонщики приближаются. Я, возмущенный, подхожу к Шишковскому и говорю: «Как это вы, ваше превосходительство, предпочли зайца глухарю, да еще и промазали?» – «Какой там заяц. Это была рысь, а не заяц. Почему вы прозевали? У меня в ружье были патроны с мелкой дробью, так как я ожидал тетеревов, вот и пропустил рысь!» Я бросился смотреть след. Да, это действительно была рысь, а не заяц.

Когда вернулись в усадьбу, я почувствовал себя плохо. Поставил градусник; оказалось больше 39 градусов. Горло сильно болело, и я ничего не мог глотать. Схватил я, по-видимому, гнойную жабу. (При возвращении в Киев заболел Толмачев. Возможно, что он заразился от меня, выпив что-либо из того же стакана, из которого я пил. Доктор определил у него гнойную жабу; он долго болел и поправился только недели через три.) Не было ни доктора, ни лекарств. Я решил лечиться коньяком. Трое суток я ничего не ел, но выпил изрядное количество коньяку, которым полоскал горло. Через три дня я был здоров, но следующий день после первого дня охоты я провалялся дома (в усадьбе); болело горло, страшно болела голова и был сильный жар.