Очерки по аналитической психологии

Но понятно ли нам, что это значит – согласно с инстинктом? Ницше хотел этого и учил ему вполне серьезно. Да, он с необычайной страстью принес в жертву себя, всю свою жизнь идее сверхчеловека, т. е. идее человека, который, повинуясь своему инстинкту, вместе с тем выходит за пределы самого себя. И как же проходила его жизнь? Так, как Ницше напророчил сам себе в «Заратустре»: в том исполненном предчувствия смертельном падении канатного плясуна, «человека», который не хотел, чтобы через него «перепрыгивали». Заратустра говорит умирающему: «Твоя душа умрет еще быстрее, чем твое тело!» И позднее карлик говорит Заратустре: «О Заратустра, ты, камень мудрости, высоко бросил себя, но каждый брошенный камень должен упасть! Ты приговорен к самому себе, и тебе самому суждено побить себя камнями; о Заратустра, как далеко бросил ты камень, но – он упадет на тебя». Когда он выкрикнул о себе свое «Ессе homo!» (лат. – вот человек!), то было слишком поздно, как и тогда, когда это слово возникло, и распятие души началось еще до того, как умерло тело.

Жизнь того, кто так учил выражать согласие, следует рассматривать критически, чтобы иметь возможность изучить последствия учения на том, кто его выдвинул. Но если мы с этой точки зрения посмотрим на его жизнь, то нам придется сказать: Ницше жил по ту сторону инстинкта, в высокогорном воздухе героизма, и эта высота поддерживалась тщательной диетой, специально выбранным климатом, и в особенности большими дозами снотворного до тех пор, пока напряжение не разорвало мозг. Он учил говорить жизни «да», но сама жизнь его выражала «нет». Его отвращение к человеку, а именно к человеко-зверю, который живет инстинктом, было слишком велико. Он так и не смог заглотнуть ту жабу, которую часто видел во сне, страшась необходимости проглотить ее. Всех «высших» людей, требовавших идти с ними в ногу, заратустровский лев снова загнал в пещеру бессознательного. Поэтому жизнь Ницше не делает для нас убедительным и его учение. Ибо «высший» человек все же хочет иметь возможность спать без хлорала; он хочет и в Наумбурге, и в Базеле жить без «тумана и тени»; хочет иметь женщину и потомство; хочет обладать авторитетом и уважением толпы. Он хочет также удовлетворить бесчисленное множество самых обыкновенных и не в последнюю очередь вполне обывательских потребностей. Этим инстинктом, т. е. животным жизненным инстинктом, Ницше не жил. Несмотря на свое величие и значение, он был больной личностью.

Но что же определяло его жизнь, если не инстинкт? Вправе ли мы действительно упрекнуть Ницше в том, что он практически говорил «нет» своему инстинкту? Едва ли он согласился бы с этим. Он ведь мог бы даже без труда доказать, что в высшем смысле любил свой инстинкт. Но как же тогда стало возможным, спросим мы удивленно, что инстинктивная природа человека как раз увела его далеко от людей, в абсолютное уединение, по ту сторону толпы, где эта потусторонность защищала его от чувства отвращения? Ведь обычно считают, что инстинкт как раз объединяет, что он спаривает, что-то порождает, что он направлен на удовольствие и благополучие, на удовлетворение всех чувственных желаний. Но мы совсем упускаем из виду, что это лишь одно из возможных направлений инстинкта. Существует не только инстинкт продолжения рода, но и инстинкт самосохранения. Ницше ясно говорит о последнем инстинкте, а именно о воле к власти. Все прочие инстинкты подчинены, с его точки зрения, воле к власти. С точки зрения фрейдовской сексуальной психологии это огромное заблуждение, ложное понимание биологии, ошибка декадентской невротической натуры, так как любой приверженец сексуальной психологии легко сможет доказать, что крайняя напряженность и героический характер мировоззрения Ницше и его понимания жизни есть все же не что иное, как последствие вытеснения и игнорирования «инстинкта» – именно того, который эта психология считает фундаментальным.

С одной стороны, пример с Ницше показывает, каковы последствия невротической односторонности, а с другой – каковы опасности, с которыми связан скачок за пределы христианства. Ницше, без сомнения, глубоко прочувствовал отвержение христианством животной натуры и направил свои усилия на поиски более высокой человеческой целостности по ту сторону добра и зла. Каждый, кто всерьез критикует основную установку христианства, лишается также опоры, которую оно ему предоставляет: он неизбежно отдает себя во власть животной души. Это момент дионисийского опьянения, покоряющее откровение «белокурой бестии»[19], захватывающее ничего не подозревающего человека и наполняющее его душу неведомым трепетом. Одержимость, превращая его в героя или богоподобное существо, придает ему сверхчеловеческое величие. Он и в самом деле ощущает себя находящимся на «6000 футов по ту сторону добра и зла».