Очерки по теории сексуальности

Далее случилась инфлюэнца, уложившая его в постель на две недели, а затем фобия опять настолько усилилась, что его никак нельзя было заставить выйти на улицу; в крайнем случае он выходил на балкон. По воскресеньям он ездил со мною в Лайнц[143], потому что в эти дни на улицах мало экипажей, а до станции подать рукой. Как-то раз в Лайнце он отказался выйти из сада на улицу гулять, так как перед садом стоял конный экипаж. Еще через неделю, которую ему пришлось оставаться дома – вырезали миндалины, – фобия сделалась хуже. Он выходит на балкон, но наотрез не хочет гулять; подходит к наружной двери и быстро возвращается.

В воскресенье 1 марта по дороге на станцию у нас с ним состоялась следующая беседа. Я снова постарался убедить его в том, что лошади не кусаются. Он отвечал: «Но белые лошади кусаются. В Гмундене есть белая лошадь, она кусается. Протянешь ей палец, и она укусит». (Меня несказанно удивило, что он упомянул именно «палец», а не «руку».) Затем он рассказал мне вот такую историю, которую я передаю более связно: «Когда Лиззи пришлось уехать, перед ее домом стояла карета, запряженная белой лошадью, чтобы отвезти вещи на вокзал». (Лиззи, по словам Ганса, звали девочку, жившую в соседнем доме.) «Ее отец стоял близко к лошади; лошадь повернула голову (чтобы его тронуть), а он сказал Лиззи: «Не протягивай пальцев белой лошади, не то она тебя укусит». Я ответил ему так: «Сдается мне, ты думаешь вовсе не о лошади, a о пипиське, которую нельзя трогать руками».

Ганс: «Но ведь пиписька не кусается?»

Я: «Все может быть!» На что он стал бурно возражать и доказывать, что на самом деле говорил о белой лошади[144].

Второго марта, когда Ганс вновь выказал признаки страха, я сказал ему:

«Знаешь что? Эта твоя глупость – так он называет свою фобию – пропадет, если ты станешь чаще ходить гулять. Теперь все так плохо потому, что ты из-за болезни не выходил из дома».

Ганс: «Нет, все потому, что я до сих пор трогаю по ночам свою пипиську».

Врач и пациент, отец и сын сходятся в том, что привычка к мастурбации является исходным условием патогенеза нынешнего состояния Ганса. Впрочем, не ощущается и недостатка в указаниях на другие важные обстоятельства.

«Третьего марта к нам поступила новая служанка, которая особенно приглянулась Гансу. При уборке комнат она позволяет ему кататься на себе, и потому он называет ее «своей лошадкой», всегда держится за ее юбку и покрикивает: «Эгей, эгей!» 10 марта он сказал этой новой служанке: «Когда делаешь то-то и то-то, нужно совсем раздеться, даже снять рубашку». (Он думает – в наказание, но за этими словами легко увидеть сокровенное желание.)

Она: «И что с того? Я скажу себе, что у меня нет денег на платье».

Ганс: «Но это же стыдно, все увидят пипиську».

Прежнее любопытство проявляет себя, но оно направлено на новый объект и, как это бывает в периоды вытеснения, прикрывается морализаторством.

Утром 13 марта я говорю Гансу: «Знаешь, когда ты перестанешь трогать свою пипиську, твоя глупость начнет проходить».

Ганс: «Я больше не трогаю пипиську».

Я: «Но ведь хочешь трогать, верно?»

Ганс: «Да, хочу. Но хотеть – это не трогать, а трогать – это не хотеть».

Я: «Ладно, чтобы ты перестал хотеть, тебя сегодня вечером уложат спать в мешке».

После этого мы вышли из дома на улицу. Гансу по-прежнему страшно, однако он заметно воодушевлен надеждой на скорое облегчение своего положения. «Если лягу в мешке, – говорит он, – завтра моя глупость пропадет». Он и вправду стал куда меньше пугаться лошадей и довольно спокойно глядит на проезжающие кареты.

В следующее воскресенье, 15 марта, Ганс обещал поехать со мною в Лайнц. Поначалу он капризничал, но все-таки отправился со мной. На улице, где было мало экипажей, он явно приободрился и сказал: «Как же хорошо, что бог убрал лошадей». По дороге я объясняю ему, что у его сестры нет такой «пиписьки», как у него. Девочки и женщины, прибавил я, лишены «пиписьки»: у мамы нет, у Ханны нет и т. д.

Ганс: «А у тебя есть пиписька?»

Я: «Конечно. А ты что думал?»

Ганс (после паузы): «Как же девочки делают пи-пи, если у них нет пиписьки?»

Я: «У них нет такой пиписьки, как у тебя. Разве ты не видел сам, когда Ханну купали?»