Очерки по теории сексуальности

Последняя фраза Ганса, которой он себя успокаивал, проливает свет на общее положение дел и предоставляет возможность несколько уточнить рассуждения отца мальчика. Верно, что он боится больших животных, поскольку воображает их огромные «пиписьки», но, собственно, преждевременно утверждать, будто он испытывает страх перед большими «пиписьками» как таковыми. Ранее эта картина была для него, безусловно, приправлена ощущением удовольствия, и он всячески старался так или иначе подсмотреть за этими «пиписьками». Позднее это удовольствие оказалось испорчено, превратилось в свою противоположность, которая, не объясненным пока образом, распространилась на все его сексуальное поведение и, что для нас более ясно, после известного опыта и размышления побудила мальчика к неутешительным выводам. Из приведенных выше слов Ганса («я расту и она растет») явствует, что в ходе своих наблюдений он непрерывно производил сравнения – и сильно страдал по поводу величины собственной «пиписьки». Крупные животные служат наглядным напоминанием об этом «увечье» и потому вызывают у него отвращение. Однако можно предположить, что эта линия рассуждений вряд ли была целиком сознаваемой, вследствие чего это тягостное чувство преобразовалось в беспокойство; значит, его нынешнее состояние обусловлено как былым удовольствием, так и текущим неудовольствием. Когда беспокойство закрепилось, оно начинает поглощать все прочие ощущения, а при дальнейшем вытеснении – если учесть, что ощущения, усугубленные аффектами и уже осознанные, все больше отодвигаются в бессознательное, – все аффекты способны переродиться именно в беспокойство.

Курьезное замечание Ганса («она растет») позволяет высказать ряд догадок относительно его самоутешения, – сам мальчик не в силах облечь эти ощущения в слова и сформулировать сколько-нибудь отчетливо. Я намерен отчасти заполнить этот пробел своими предположениями, составленными на основании работы со взрослыми пациентами, но льщу себе надеждой, что мои дополнения не покажутся произвольными или надуманными. Итак, фраза «она растет»: если допустить, что за нею стоят упрямство и самовнушение, сразу вспоминается угроза со стороны матери мальчика – мол, ему отрежут «пипиську», если он не перестанет ее трогать. Эта давнишняя угроза – Гансу было три с половиной года – никак на него не подействовала. Он невозмутимо ответил, что будет делать пи-пи своей попой. Представляется вполне типическим, что угроза кастрации воспринимается лишь спустя значительный промежуток времени: только теперь, через год с четвертью, Ганс начинает бояться, что его лишат дорогой частички «я». В других случаях, у других пациентов, можно наблюдать схожие, как бы отложенные комбинации приказаний и угроз, воспринятые в детстве, причем временной промежуток может растягиваться на десятилетия. Мне даже известны случаи, когда «запоздалое послушание» под влиянием вытеснения оказывало существенное воздействие на возникновение болезненных симптомов[149].

Разъяснение, полученное Гансом по поводу отсутствия «пиписьки» у женщин, должно было расшатать его прежнюю уверенность в себе и пробудить в нем страх перед кастрацией. Потому-то он и отвергал эти сведения и потому разъяснение не привело к излечению. Возможно ли, что на белом свете имеются живые существа, у которых и вправду нет «пиписьки»? Если так, то, следовательно, ничто не мешает посчитать, будто и у него могут отнять «пипиську» и тем самым превратят его в женщину[150].

* * *

«Ночью с 27-го на 28-е Ганс неожиданно для нас встал затемно и забрался в нашу постель. Его комната отделена от нашей спальни еще одной небольшой комнатой. Мы стали спрашивать, почему он пришел; может, его что-то напугало? Он заявил, что объяснит все завтра, и заснул в нашей кровати, после чего пришлось отнести его обратно в собственную постель.

На следующее утро я принялся выяснять, что же привело его среди ночи в нашу комнату. После некоторого сопротивления состоялся следующий разговор, который я немедленно застенографировал.

Ганс: «Ночью в мою комнату пришел большой жираф, а с ним другой, помятый; большой рассердился, что я отнял у него помятого. Потом он перестал сердиться, а я сел сверху на помятого жирафа».

Я (с удивлением): «Что ты говоришь? Помятый жираф? Это как?»

Ганс: «Вот так». (Он быстро принес лист бумаги и смял в руках.) «Помятый, как бумажка».

Я: «Значит, ты сел на помятого жирафа? Как это было?»

Он молча уселся на пол.