Очерки по теории сексуальности

Я спросил у Ганса, чего и почему он боится в большой ванне.

Ганс: «Потому, что я упаду туда».

Я: «Но ведь раньше ты не боялся, когда тебя купали в маленькой ванне?»

Ганс: «Я в ней сидел, не мог лечь, потому что она была слишком крошечная».

Я: «А в Гмундене, когда катался на лодке, ты не боялся упасть в воду?»

Ганс: «Нет, я крепко держался руками и потому я не мог упасть. Я боюсь упасть, только когда купаюсь в большой ванне».

Я: «Но тебя же купает мама. Или ты боишься, что она тебя утопит?»

Ганс: «Боюсь, что она уберет руки, и я упаду в воду с головой».

Я: «Ты же знаешь, мама любит тебя и ни за что не отнимет рук».

Ганс: «Знаю, но кажется мне другое».

Я: «Почему?»

Ганс: «Точно не знаю».

Я: «Может, потому, что ты шалил и решил, что она тебя больше не любит?»

Ганс: «Да».

Я: «А когда ты смотрел, как купают Ханну, тебе не хотелось, чтобы мама убрала руки и уронила Ханну в воду?»

Ганс: «Да, хотелось».

По нашему мнению, отец догадался совершенно верно.

* * *

«Двенадцатое апреля. На обратном пути из Лайнца в вагоне 2-го класса Ганс при виде черной кожаной обивки обронил: «Уф, плеваться хочется. Я плюю, когда вижу черные панталоны и черных лошадей, потому что сразу хочу ка-ка».

Я: «Может, ты у мамы видел что-то черное, что тебя напугало?»

Ганс: «Да».

Я: «А что именно?»

Ганс: «Не знаю; может, черную блузку или чулки».

Я: «Или черные волосы на пипиське, когда ты подглядывал из любопытства?»

Ганс (оправдываясь): «Но пипиську-то я не видел».

В другой раз, когда он снова выказал страх при виде повозки, выезжавшей из ворот напротив, я спросил: «Эти ворота не похожи ли на попу?»

Ганс (подхватывая): «А лошади – на ка-ка?»

После всякий раз при виде повозки в воротах он стал повторять: «Гляди, какашка ползет». Это словечко он употребил впервые, и оно звучит как ласкательное имя (моя свояченица называет своего ребенка «маляшка»)».

* * *

«Тринадцатого апреля при виде куска печенки в супе Ганс воскликнул: «Уф, ка-ка». Съел с видимой неохотой рубленое мясо, которое, должно быть, по форме и цветом напомнило ему «ка-ка».

Вечером моя жена рассказала, что Ганс вышел на балкон и сказал ей: «Мне приснилось, что Ханна была на балконе и упала вниз». Я часто ему внушал, что нужно следить за сестренкой и не позволять ей подходить близко к поручням, которые слесарь-сецессионист[165] сконструировал весьма нелепо, с большими отверстиями внизу (мне пришлось затянуть их сеткой из проволоки). Здесь вытесненное желание Ганса совершенно прозрачно. Мать спросила его, предпочел бы он остаться один, без Ханны, и он ответил утвердительно.

* * *

«Четырнадцатое апреля. История с Ханной крайне важна. Возможно, Вы помните по предыдущим записям, что Ганс чувствовал сильную антипатию к новорожденной, отнявшей у него часть родительской любви; эта антипатия по сей день не исчезла и лишь отчасти восполняется преувеличенной материнской заботой[166]. Он несколько раз заговаривал о том, что аист не должен приносить больше детей, что аисту нужно дать денег, чтобы тот не вздумал приносить новых детей «из большого ящикa», в котором хранятся дети. (Сравните в этой связи его боязнь мебельных фургонов. Разве они не схожи обликом с большими ящиками?) Ханна много кричит, говорит он, и ему это мешает.

Ганс неожиданно заявил: «Ты помнишь, как Ханна появилась у нас в доме? Она лежала в кровати рядом с мамой, такая милая и славная». (Эта похвала из его уст звучит подозрительно фальшиво).

Что касается выхода на улицу, здесь опять можно отметить значительное улучшение. Даже ломовики причиняют ему меньшее беспокойство. Он даже радостно воскликнул: «Вон лошадь с черным у рта!» Я посмотрел в ту сторону и теперь могу твердо говорить, что подразумевалась лошадь с кожаным намордником. Ганс, кстати, явно не испытывал ни малейшего страха перед этой лошадью.