Очерки, рассказы, статьи, дневники, письма

Уже вдали где-то звучал звонкий гусиный гогот. Я узнал по голосу большую белолобую казарку, и сразу вспомнилось самоедское меткое её названье: сенгрыянту — колокольчик-гусь.

Я кинулся догонять товарищей.

Тундра, низкая тундра.

Тундра — это комары и мошки, очень низкая растительность и комары, комары и очень много сырости, тучи куликов, уток и тучи комаров.

Тучи уток быстро унеслись за реку, строгие гуси удалились при первом нашем появлении. Тучи куликов рассеялись и быстрыми хлопьями носились над травой. Но тучи комаров с каждой минутой росли и сгущались.

Каждого из нас окружило жадное поющее облако и двигалось вместе с нами. Комары и мошки танцевали перед глазами, лезли в глаза, набивались в рот, в нос, в уши, в рукава, и жгли, жгли, жгли, — тысяча уколов в минуту!

На мне не было накомарника: его надел Валентин. Но разве может спасти тонкая, прилипающая к лицу, к шее сеточка от бесчисленных, мельчайших этих убийц? Против них бессильны даже сплошные стальные латы.

Валентин сорвал с себя накомарник и сунул за пазуху.

Ненасытное охотничье любопытство гнало нас вперёд и вперёд, сквозь тучи комарья. Мы разбрелись в разные стороны. Валентин сейчас же открыл бешеную канонаду.

Я шёл по залитой водой траве, в одной руке держал ружьё, другой то и дело стирал с лица пот вместе с сотнями комариных трупов.

Стаи куликов поминутно проносились перед самым ружьём. Я не стрелял их: всё это были простые турухтаны; петушки — зовут их ловцы, нгай-вояр — «голова в коросте» — зовут ямальские самоеды.

В небольших грязных лужицах, по пояс в воде, бродили нежные, доверчивые кулички-плавунчики и тéдасáрмик.

Вдруг что-то с шумом разрезало воздух у меня за спиной.

Как ни быстро я обернулся, я не мог разглядеть уже далеко умчавшуюся птицу.

Через несколько шагов такой же шум послышался сбоку.

В этот раз я вовремя повернул голову — и узнал пронесшуюся мимо меня птицу.

Это был мертемпа-и-ерти — «делающий ветер», сукалень-кулик.

Так без выстрела я добрался до тихого сора — залива.

Здесь вода вся в волдырях, хоть и прозрачна, под ней золотится песчаное дно. Повсюду из дна бьют крошечные гейзеры, серебряными фонтанчиками выскакивают, взлетают над ровной поверхностью воды. Беспрерывно бурлят, все куда-то торопятся.

Я думал сначала — газ. Оказалось — роднички чистейшей холодной воды.

Легкими зонтичками поднимаются из воды хвощи, трава — густыми шапками.

Мне показалось: в одной из таких шапок-островков что-то возится.

Я тихонько подошёл и уже поднял ружьё, когда неожиданно заметил в траве маленький жёлтый, совершенно круглый глаз.

Глаз неподвижно смотрел на меня, холодный и плоский, как из жести.

Я не знал, кто это — зверь, птица, змея?

В траве ничего не шевелилось. Не шевелился и я. Так прошло с минуту. Глаз не сморгнул. Я тихонько шагнул вперёд. Глаз исчез.

Я остановился: если это птица, она сейчас вырвется из травы. Ничего не вырвалось. Я сделал ещё шаг — опять ничего.

Тут я заметил лёгкую бороздку волны по ту сторону островка: что-то плыло там за травой.

Я приложился — и в это самое мгновение из-за травы выплыл тёмный пароходик, побежали за ним лодочки, лодочки, лодочки.

Я поскорей опустил ружьё: ведь это был «железный глаз» — éзе-сéу, это была утка, крупный нырок — морская чернеть — со своими утятами.

Теперь, когда трава не скрывала их больше от меня, они помчались по воде со всей быстротой, на какую были способны. Мать держала голову прямо — труба у пароходика. Птенцы — ещё не оперённые, в пуху — вытянули шеи вперёд и как вёслами гребли коротенькими культяпочками-крыльями, удирали изо всех своих маленьких сил. Невозможно было стрелять в них.

Я подивился, как поздно тут выводятся утки: ведь было уже пятнадцатое августа.

Краем сора я поспешил к берегу Оби. Там уже сошлись мои товарищи. Они стояли по колена в воде и дышали, как загнанные лошади. Я присоединился к ним.

На Оби был ветерок. Он сдувал комаров.

Тут можно было отдохнуть.

Валентин потрясал в воздухе целой вязанкой турухтанов.

Мы закурили.

— Глядите, — сказал ловец и показал рукой туда, где за островком плясали мелкие волны. — Там салма, мель. Мы зовём эту салму Песок-Страданье. Там рыбу тянем — сотни пудов. Зато и мучимся, пострели тя в самую душу! Руки заняты, дыхнуть некогда, а гнуса, комарья этого, мошки — живьём грызут. Чистая смерть. Утро поработал — два дня потом больной лежишь.

Я посмотрел на свои вздувшиеся от укусов руки и подумал, что название салме дано самое подходящее.

Не лёгкий труд рыбарей на Оби.

Когда начало смеркаться, мы опять разбрелись по острову.

Теперь кулики куда-то исчезли, попрятались, стало очень тихо, только звенел, пел, жужжал воздух от комариных полчищ.

Начали появляться утки. Стремительными тенями, странно беззвучно они проносились в сумерках и с шумом валились в траву.

Подойдёшь — всплеск, и вырвалась с кряканьем где-нибудь сбоку, даже сзади, — где меньше всего ожидал. На ночь на жировку сюда прилетали только настоящие утки, не нырки, — только шилохвосты да чирки. Больше тут на Ямале и нет никаких пород настоящих уток. Даже кряковая утка сюда не доходит.