Очерки, рассказы, статьи, дневники, письма

Поехали. Через несколько дней привозят. Из пятерых один на месте помер, один — в пути. В пути помер, на глазах — самоедины и поняли: цинга. Довезти довезли, не бросили, а выгружать отказываются. Отошли метров на двадцать, лица руками закрыли, молчат. Цинги они страшно боятся, бросают всё, уходят. Издали увидят больных — сейчас себя и оленей дымом обкуривают.

Упакованы люди на нартах — хоть машиной снимай! Чуть живы лежат. Каждая минута дорога. «Ну, — думаю, — не для таких случаев законы писаны. Была не была…» И пошёл за спиртом. Поднёс чарку больному. Он выпил, глаза заблестели. Я опять чарку наполнил. Предлагаю самоедину. Отказывается. Тогда я сам выпиваю.

Они видят: здоровый человек после больного пьёт — и ничего. Стали подходить один за другим.

Перенесли все-таки больных.

* * *

Опять в каюте…

«Гусихин» велик и надёжен — ещё больше и надёжней «Москвы». Но сон у нас беспокойный: говорят, салмы тут кругом и, бывает, сядет пароход — и не слезть, пока другой не выручит.

Матросы беспрерывно меряют глубину наметками с бортов. Так я и заснул под крики:

— Шесть! Шесть с половиной! Восемь!

Восемь, шесть аршин или даже метров — разве это много для такой громадины, как «Гусихин»?

«Зверобой» — тот мелко сидел…

* * *

…Тряхнуло так, что я чуть не слетел с дивана. Казалось, корпус парохода разом стал, и вся палуба с каютами сорвалась и пошла вперёд.

Конечно, сели на мель.

Колёса перестали работать. Гремели команды. Опять заработала машина: задний ход.

Долго стояли. Слегка покачивало.

Потом с обоих бортов сразу раздались крики:

— Три с половиной! Четыре!

— Четыре. Четыре!

Слезли, нащупываем зерлó.

— Шесть с половиной! Семь.

— Восемь! По-од табак!

— Под табак!

— До полного! — командует командир.

Разом уверенно затопали колёса.

Опять погружаюсь в сон.

* * *

Я проснулся под те же крики с обоих бортов:

— Семь! Восемь! Под табак!

Вышел на палубу — вот чудеса! Вверху и внизу — небо. Только чуть голубее вверху, чуть зеленее внизу. И нигде ни следа земли, нет горизонта.

Внизу впереди на нижнем небе — облако.

Оно растёт, медленно приближается. И вдруг поднимается, вплывает в пустоту между нижним и верхним небом — распадается на куски.

Теперь понятно: это — халеи.

Вспомнил: Обь, так сказать, уже превратилась в море, Обская губа тут километров шестьдесят шириной. Ямал давно исчез из глаз. Мы шли теперь к восточному берегу губы.

Наконец вдали показалась тонкая, твёрдая линия: горизонт. Тогда всё сразу стало на место: вода, земля, небо.

Некоторое время мы шли прямо на тёмную полосу. Потом повернули, пошли вдоль.

Ещё раз повернули, в другую сторону, пошли наискосок к земле.

Стал виден плоский высокий берег. Под ним выросла точка. Она разрослась, превратилась в кучку маленьких домиков — посёлок.

Мы то приближаемся к нему, то направляемся мимо, то начинаем удаляться, — и опять поворачиваем. Штопором подходим к берегу.

С бортов беспрерывно выкрикивают глубину.

Уже видны рыбницы у берега, с десяток чёрных лодок кругом них. Видны отдельные домишки.

Но вот что это справа от них — пёстрые треугольники?

Чумы! Это же самоедские чумы!

Для меня неожиданно, что они — пёстрые: чёрными, жёлтыми, серыми, коричневыми шашечками.

Тоненько лают собаки. Чёрные фигурки людей суетятся у берега, входят в воду. Идут по воде, приближаются к нам по воде.

— Хэ-хэ! — бормочет кто-то у меня за спиной.

Оборачиваюсь — Валентин.

— Ты чего?

— Хэ, говорю, добрались-таки до Хэ, увидали самоедов.

«Гусихин» остановился метров за триста от берега. К нему сейчас же прилипли лодки. И через минуту на палубе появились люди без шеи, с тюленьими маленькими гладкими головами и бескрылые, как пингвины.

Раз! — человек-пингвин откидывает оболочку головы на спину — и настоящая человеческая голова поворачивает ко мне своё настоящее человеческое лицо.

Что за любопытные глаза! Они прошивают насквозь, быстро и многократно, как игла швейной машины.

Пингвинье крылышко поднимается, и человеческая рука доверчиво тянется к моей.

— Здрастуй?

— Здравствуй.

Крепкое рукопожатие.

Он щупает материю моей охотничьей куртки.

— Терпит?

Я не совсем понял, но улыбаюсь, отвечаю:

— Терпит!

Мы стоим друг против друга — совсем разные люди, — с любопытством и удивлением глядим друг на друга, и вдруг оба смущаемся.

Он что-то быстро заговорил на своём языке.

Я не понял.

Я сказал ему несколько фраз по-русски.

Он не понял.

Засмеялся — как дверь распахнул на солнце, потоптался на месте, чисто сказал:

— Понимать не терпит!

И отошёл.

— Торопись! — крикнул мне Валентин из каюты. — Лодка сейчас отваливает.

Мы запаслись патронами, взяли ружья и сели в большую лодку.

Лодка не дошла до берега метров сто — и стала.

Вместе с другими мы побрели по воде до сухого песка. Женщины и те из пассажиров, на ком не было высоких сапог, ехали на берег на наших спинах.

Люди Самоедь ездят на оленях и питаются рыбами.

Летопись

Глава девятая