Очерки, рассказы, статьи, дневники, письма

Голый по пояс низкоплечий мужчина; весело засмеялся, протянул Якимычу руку. Одна из женщин налила из котла чаю в круглую чашу, поставила перед Якимычем. Девочка лет четырёх подняла в руке нож и быстрым, точным движением у самых губ резнула по сырой рыбине, зажатой в зубах. Казалось случайностью, что при этом она не отхватила себе кончик носа или кусок чёрной лоснящейся от рыбьей крови щеки.

Остались неподвижными только два древних старика. Они сидели в самой глубине чума, один — по одну, другой — по другую сторону очага.

У Якимыча с низкоплечим пожилым самоедом начался длинный разговор про всех знакомых — кто жив, кто помер. Якимыч не был в этих краях три года, и самоеду нашлось о чём рассказать ему за чашкой чая отрывистыми, с трудом сплетёнными словами.

Мы слушали.

Простая, как палка, в коротком его рассказе нам предстала судьба полярного бедняка.

Я не запомнил его имени, да и не нужно его имя, пусть будет просто Юро, что по-самоедски значит: друг.

Юро, когда знал его Якимыч, был небогатый, но справный хозяин: оленей до двухсот было у него. Чум его был полная чаша: жена, ребятишки, старый отец — все одеты и не голодны. Весной на пятнадцати нартах семья начинала кочёвку, подвигалась к северу Ямала.

Во время кочёвки телились важенки^[7].

Длинноногие пешки^[8], неплюи^[9] давали свои мягкие, теплые шкурки на пошивку новой одежды. С десяток взрослых оленей шло на мясо. Остальное стадо спокойно паслось всё лето.

Летом Юро ловил рыбу, промышлял ленную птицу — гусей, уток — и тюленей. Тюлени давали жир и на редкость прочную кожу.

В начале зимы доходил песец: из крестоватика и синяка становился весь белый. Юро расставлял ловушки, обирал пушистый урожай — и откочёвывал к югу, где лес и не так страшна зима.

Жить было сносно.

Но три года назад напала на его оленей ужасная болезнь — сибирка. Олени один за другим кидались из стада, хрипели и грохались оземь. В один день пала половина стада.

Юро без оглядки бежал от того места. Но беды догоняли его.

Раз ночью подошёл к стаду сармик — волк, десять оленей зарезал, разогнал остальных. Еле собрал их в тундре Юро.

Весной, как важенки отелились, задул север, сумасшедшие начались бураны. И заметались важенки: замерзли их нежные пешки.

Кочевал Юро в этот год на восьми только нартах. Сам уж не ехал; шёл с женой пешком рядом с оленями.

Была у Юро своя вотчина: земля, где пас оленей и промышлял его род из поколения в поколение. Но в тот год сосед-окатэтта^[10] — многооленный богач — пригнал своё двухтысячное стадо к самой границе его вотчины.

Юро отодвинулся: маленькое стадо оленей бежит к большому, теряется в нём, как ручей в море.

Окатэтта пошёл за ним.

Юро ещё отодвинулся.

Окатэтта — за ним.

Юро бежал из дедовской вотчины: спасал последних своих оленей.

Без оленей в тундре — смерть.

Окатэтта звал Юро:

— Будешь мне помогать — через год оленей дам.

Юро сказал:

— Нет. Большевики собирают чумы. Поеду на собрание.

Окатэтта сказал:

— Поедешь на собрание — ко мне не приходи. Будешь помощи просить — не дам.

Испугался Юро: откажется помочь окатэтта — куда денешься? Не поехал на собрание.

Стал просить окатэтту:

— Дай на выпас тридцать оленей. Год пройдет — пригоню тридцать же оленей да песцов дам пятнадцать.

— Тридцать, — сказал окатэтта.

Совсем отощали, замучились у Юро олени. Не поможет богач — и на зимовку не откочевать. Тут зимовать — не терпит.

Обещал Юро окатэтте тридцать песцов.

Дал окатэтта тридцать сытых оленей.

А летом копытка объявилась — оленья болезнь. Поредело стадо вконец.

Совсем бы пропал Юро, да год выдался песцовый.

Пошёл и пошёл песец, как заяц. Было бы у Юро оленей побольше — деревянные пасти ставить пошире, — сколько бы Юро собрал белых шкурок! Каждая шкурка — олень.

Через год отдал Юро тридцать песцов окатэтте. А оленей — только десять. В долгу теперь.

Четырнадцать себе оставил. На четырнадцати куда откочуешь? Как оденешься, обуешься?

Уж не один с семьёй живёт Юро в чуме — с братом. У брата — своя семья, отец-старик.

Был Юро и у большевиков на собрании. Учили бедняков на собрании не слушать богатых, в артель сбиваться.

Юро в артель пошёл — рыболовную.

— Гáну-грютти, — смеётся Якимыч, — лодочный житель?

— Гану-грютти, — соглашается весело Юро.

— Как теперь живёшь? — спрашивает Якимыч.

— Терпит, — говорит Юро. — Моя туземный совет выбирал, сын Берёзов ехать — грамота учиться.

Тут все в чуме оживились. Залопотали ребята, даже бессловесная пожилая женщина с красной лентой в связанных концами косах.

Она потихоньку, но быстро что-то заговорила по-самоедски.

Юро строго на неё глянул: женщина должна молчать, когда мужчины разговаривают.

Но ничего не сказал Юро, и жена его продолжала говорить про своё.

Одни только древние старики в глубине сидели молчаливые и неподвижные, как деревянные идолы. Их коричневая кожа скорёженным лубом висела на черепах.

— Сколько им лет? — спросил я.

Якимыч спросил Юро по-самоедски, ткнул пальцем в одну и в другую сторону, сказал:

— Этому — сто шестьдесят. Этому — сто восемьдесят.

— Что?

— Сто восемьдесят, — повторил Якимыч задумчиво, посмотрел на меня — и вдруг расхохотался.