Очерки, рассказы, статьи, дневники, письма

Брунгильда и Зигфрид. — Швейные машинки Зингера. — За невидимой стеной. — Кормлёнки. — В чуме. — Олени и жизнь Юро. — Стовосьмидесятилетний человек. — Чернолапенький. — Пятилетний охотник. — Гости из тундры. — Собачий вопрос. — Салмы и стукалки. — Кочетов философствует.

Неприступный замок стеной огня отделён от мира.

В замке — Брунгильда, валькирия^[5]. Она ни жива ни мертва: закованная в холодные латы, она спит долгим сном Спящей красавицы, сном тысячелетий.

Кто — смелый — пройдёт сквозь огненную стену? Кто вернёт миру оцепенелую жизнь?

Зигфрид, жизнерадостный золотоволосый герой Нибелунгов, отважно ринулся в огонь.

* * *

В чистой и тёплой избе при неверном свете ночника неожиданно встали передо мной эти два образа народной фантазии далёкого народа: Брунгильда, Зигфрид.

Я удивился: откуда они здесь, на Конце Земли? Чем напомнило прекрасную и пламенную сказку всё то, на что я здесь нагляделся за день? Здесь, за Полярным кругом?

Я не понял тогда.

Принялся за дневник.

* * *

Утром мы вышли из воды на плоский песчаный берег и сразу почувствовали необычайное. Огромная пустота вокруг казалась значительнее всего, на чём останавливался глаз. Нас обдавал холодный ветер, невидимо мчался куда-то, а небо было совершенно неподвижно, ни одно облако не проходило по нему.

— Идёмте, — приветливо говорит лёгкий сухолицый человек. Он приехал с нами в лодке. — У меня тут родственник. Оставим вещички и пройдём в чумы.

— Знакомься, — говорит Валентин, — Якимыч, заведующий факторией Госторга, охотник.

Перед нами под увалом раскинулся не маленький посёлок. Вместительные, крепкие сибирские избы.

Два-три строения, крытые красным железом, напоминают о городе.

С десяток мужчин в суконных гусях^[6] на берегу. Ни одной женщины.

Редкие нелюбопытные прохожие на коротеньких улицах едва взглядывают на нас.

— Зырянский поселок, — говорит Якимыч. — Русские тут только летом, к зиме почти все съезжают.

Он ведёт нас в чистую просторную избу. Приветливая пожилая хозяйка, суетливый, с володимирским говорком хозяин, две швейных машинки Зингера в горнице: Кочетов — хозяин — портной.

Сразу позабылся Конец Земли, пропала простота.

— Беседуйте, — приглашает хозяйка так просто, точно мы вчера только здесь были. — Я сейчас самоварчик…

* * *

А в нескольких шагах — самоедское становище.

Чумы возвышаются пёстрыми конусами. Они по-летнему крыты нюгами — большими кусками берёсты, где почти белой, где жёлтой, коричневой или совсем чёрной от копоти. Над срезанной верхушкой — колючий венчик из тонких кончиков шестов.

Позади каждого чума, как клеть при избе, — нагруженная нарта, крытая шкурами, увязанная ремнями.

Там — кладовая кочевников: оленьи шкуры — крыть чумы зимой, меховая зимняя одежда.

Мы вошли в становище, как в заколдованное царство: нигде ни человека, всё неподвижно, собаки свернулись, спят в заветёрках. Рядом ступаешь, а они даже головы не поднимут.

— Осторожней!.. — говорит Якимыч. — Человека раздавите.

Он показывает на пушистый клубок у меня под ногами, смеётся.

Смотрю: собаки. Одна — поменьше — притулилась к другой — большой, очень лохматой. Спят.

Вдруг дунул ветер — резкий, порывистый. На маленькой собачке приподнялась шерсть вместе со шкурой, выглянул розовый голый животик: спящий ребёнок?

Только у третьего и у четвёртого чума увидели наконец живое и подвижное: под пустой деревянный ящик стрельнули от нас два серых зверька. Посредине песчаной ямы, где ящик, вбит кол, на колу — две цепочки.

Зверьки недолго прятались: из-под ящика выглянула одна острая мордочка, за ней другая. Быстрые глазки забегали, с любопытством разглядывали нас. Наконец два пушистых комочка выкатились в яму, засеменили вокруг кола на цепочках: норники, песцы-щенята.

Около других чумов — такие же колы, только привязаны к ним не песцы, а чёрнолапенькие лисята.

Якимыч рассказывал:

— Кормлёнков разрешают иметь не больше трех-четырех на чум, и то только беднякам. Это дело теперь думают коллективным сделать, артельные питомники создать и так положить начало пушному звероводству самоедов.

— Самоедов нам подай, самоедов!

— Сейчас мужчины все на ловле да на пароходе, а женщины — по чумам. Впрочем, вон в тот пройдём, там, кажется, вся семья.

Вслед за Якимычем мы нырнули в открытое входное отверстие чума.

В первое мгновение мне показалось, что я — в музее забрался внутрь витрины с надписью:

САМОЕДСКИЙ ЧУМ

Груда красных углей посредине, котёл над ними и вокруг — совершенно неподвижные фигуры сидящих людей с тёмными, как горшки, обожжённые в печи, лицами. Пристально смотрят на нас немые, остановившиеся глаза…

Молчание, оцепенелая неподвижность.

Мы постояли так, и вдруг Якимыч говорит:

— Юрó! Здравствуй, юро! Узнаешь?

И все задвигались.