Очерки, рассказы, статьи, дневники, письма

Певица выбрала семью и уехала с мужем в провинцию (муж её был лесничим где-то в Остзейском крае).

У меня сохранилась фотография бабки Валентины; она — в роли Антониды в опере Глинки «Жизнь за царя».

Судя по фотографии, у бабки Валентины была фигура сорокаведёрной бочки. Такая же фигура была у знаменитой итальянской певицы начала этого столетия — Баронат. (Сверхколоратурное сопрано.) Баронат мне довелось слушать не раз.

Продолжается ли род Фабианов бабки Валентины, никому из нас, её внучатых племянников, неизвестно.

5. Иво Бианки (старший)

Иво Бианки был профессором Петербургской консерватории. Отличался, будто бы, неуживчивым и резким характером, он был ярым поборником справедливости. (Есть сведения, что состав преподавателей Консерватории того времени не отличался высоким моральным уровнем, чем и была вызвана «неуживчивость» деда Иво, человека крайне принципиального, аскета и холостяка.)

Были у Иво причуды. Так, он считал, что носить два дня подряд одну и ту же пару обуви крайне вредно. В одной из комнат его большой «холостой» консерваторской квартиры стояла 31 пара ботинок; каждый день в месяце чудаку подавалась новая пара, а вчерашняя ставилась на своё место.

Страдал любопытной идиосинкразией: плохо переносил все фрукты и ягоды и, в особенности, землянику: при одном запахе этой ягоды невыносимо страдал, до судорог. Идиосинкразия эта «передалась» в нашем роду моему старшему брату Льву Валентиновичу: он не ел никаких фруктов (кроме яблок и «большого круглого огурца» — арбуза; дыню не выносил) и пахучих ягод; от запаха земляники приходил в ярость; очень плохо переносил запах одеколона и многих духов.

Племянница моя Нерея — дочь среднего брата, Анатолия Валентиновича — очень любит землянику (как и все другие члены нашего рода), но, поев её, заболевает.

6. Лев Бианки (старший)

Когда деду моему — Льву — исполнилось 16 лет, его отец — Томас — заявил: «Довольно юнцу сидеть дома, пускай-де учится ходить на своих ногах», — дал ему письмо к какому-то влиятельному ученому другу в Германии и отправил сына за границу.

Лев Бианки вернулся из Германии гражданским инженером.

Про него — деда моего — знаю только, что он то богател, то разорялся, но опять легко богател; очень верил людям и вечно был окружён молодёжью.

Был на фронте в Турецкую войну.

Женат был на украинке Евдокии (переименовала себя в Елисавету), урождённой Сидоренко, особе с большим темпераментом.

Детей у него было трое: Валентин (старший), Иво и Сидония («тётя Зида»).

Но тут для меня кончается легендарная «история нашего рода» и начинается то, «чему свидетелем господь меня поставил».

Итак, вот и всё то, что возродилось из пепла сожжённых весёлой молодёжью пергаментов.

Июнь 1940.

Михеево.

Отрывки из автобиографии

— Ты должен писать свою автобиографию, — сказал мне однажды мой друг и редактор.

Слова эти и смутили и рассмешили меня. Коли уж «а-в-т-о-биографию», то уж, очевидно, с-в-о-ю. Но всякая автобиография всегда бывает похожа на публичную исповедь. Вот, мол, смотрите все, какой я. Всё равно как взойти на трибуну и, вместо интересной речи, которой от тебя ждут, взять да раздеться догола перед всем честным народом. Для совершения этого стыдного подвига надо быть либо Фриной, с её гордым сознанием совершенной красоты своего тела, либо убогим, с их профессиональным равнодушием к обнажению своих язв перед людьми. Поскольку я не принадлежу ни к той ни к другой из этих пород людей, мысль о написании автобиографии сильно меня смущала.

Однако зерно-мысль, что заронил мне в душу друг, прорастая, дало неожиданные всходы. Размыслив, я пришёл к выводу, что отказаться от всенародной в печати исповеди о своей жизни, если у тебя есть хоть что-нибудь любопытное сказать о себе людям, никто не имеет права, как мы ничего не имеем права утаивать про себя такого, что могло бы послужить к счастью или хоть к малой радости будущих поколений. И уж совсем не смешным показалось мне сочетание слов «своя автобиография»: ведь так соблазнительно и просто, так безнаказанно (поди-ка потом проверь!) для автора подменить в рассказе себя образом другого, выдуманного человека — героя рассказа! Так легко и прикрасить, и очернить себя невольно.

Тот ли я на самом деле, каким себя воображаю?

Принялся я за воспоминания о себе, стал припоминать себя маленьким мальчиком, и вот уже мне

все неотступнее снится
жизнь другая

, моя — не моя^[20].

Никого не хочу обманывать: здесь, в автобиографии, я не стремлюсь к фотографической точности описания пережитого — разве не бессмысленна попытка фотографировать давным-давно прошедшее? Моя задача — силой живого воображения нарисовать словами главное из того, что сохранила мне из далёкого прошлого память, «волшебной силой песнопенья» восстановить давно погрузившиеся во тьму времен картины и самого себя вытащить из этой тьмы, из тьмы — увы! — уже опять хаоса на свет рампы того театра, актёр которого, Александр Блок, опять и опять восклицает: