Очерки, рассказы, статьи, дневники, письма

В сне солнечном надо ещё отметить то обстоятельство, что молодая женщина в нем с годами меняла свой облик: в раннем детстве я не сомневался, что это моя мама, но очень скоро она превратилась в девочку, потом в юную деву, в молодую женщину: я стал узнавать в ней то жену, то невесту, то опять мать. Но всегда неизменно то был образ самой любимой, самой желанной на свете женщины. И неизменно, являясь во сне, она приносила мне счастье, в эти дни мне всё удавалось, я чувствовал себя в силах совершить любой подвиг. Наоборот, «смертный» сон мой отнимал у меня всю силу и бодрость; тупой, неизбывный страх в эти дни наполнял мне душу…

Отец

Мать, мама — самый близкий на свете человек. Она всегда с нами рядом, к ней несёшь все свои беды и радости, она — самая родная.

Совсем другое дело — отец. С ним ещё надо знакомиться.

Он существует где-то сам по себе, живёт отдельной от нас и неведомой нам жизнью. Мы его мало видим. В городе он встаёт поздно, — мы в это время обычно уже гуляем. Выпив чай, уходит к себе в музей. Приходит к обеду и сразу же после обеда уединяется в своём кабинете — работать. Так его и помнишь: вечно согнутым над письменным столом, с пером в руке. Кругом обложен книгами. Курит папиросу за папиросой. На столе у него всегда стоит большой белый чайник с крепким чаем без сахара и очень объёмистая чашка, из которой он прихлёбывает холодный чай, на минуту положив перо, и что-то упорно, прищурив глаза, пристально обдумывает. Встаёт из-за стола только к ужину. Потом опять за работу. Ложится поздно. «Опять в третьем часу лёг!..» — сокрушённо говорит мама.

Ещё меньше видим мы его летом, на даче. Он приезжает из города в пятницу вечером, когда мы уже спим, с утра в субботу — если только не заладил проливной дождь — уходит в лес. В августе, как начнётся охота, обычно с ночёвкой. А в понедельник рано утром уезжает в город, в свой музей.

Но и не видя отца, мы очень часто чувствуем его присутствие не только дома, где всё пропитано крепким охотничье-табачным духом, но — неожиданно — даже в лесу, далеко от нашего жилища.

Помню, как это поразило меня однажды.

В настоящий, дикий лес мать взяла нас с братом, когда мне было лет пять или шесть. С тех пор прошло больше полустолетия, а я всё ещё помню этот долгожданный, взволновавший меня день, как, бывало, волновали меня дни рождения, когда получаешь долгожданные подарки.

Миновав деревню, мы с матерью пошли дорогой через луг. Высокая трава вся пестрела цветами. Солнце припекало, а травинки и цветы ещё сверкали росой. Разноцветные бабочки порхали в воздухе, в небе заливался жаворонок, — и всё кругом было так чудесно, так знакомо, так похоже на мой солнечный утренний сон.

Я было погнался за какой-то бабочкой, но мать строго окликнула меня: «Нельзя мять траву, тут скоро будут косить, и посмотри, ты уж весь вымокрился в росе!»

Утешил меня длинненький чёрный жук. Я поймал его прямо на дороге и положил его себе на ладонь, ножками кверху. А он вдруг как щёлкнет головой, подскочил и упал обратно мне на ладошку — прямо на ноги! — и быстро пополз.

Я, конечно, сейчас же показал брату замечательного жука, но брат сказал: «Глупости! Только мучаешь жука».

Он всегда так: прибежишь к нему со своей радостью, а он тебе в ответ что-нибудь скучное-прескучное. С ним у нас никогда не удавались общие игры.

— Вот и лес, — сказала наконец мать.

Настоящий дикий лес оказался совсем не таким, каким он мне казался издали. Издали он был синий и стоял сплошной зубчатой стеной. А тут перед нами было просто множество деревьев, толпившихся без толку и порядка. Деревья были разные: с листьями и с иголочками на ветках, высокие и низкие, толстые и тонкие, тёмно- и светло-зелёные с коричневыми, жёлтыми, серыми, белыми, серебристыми и какими угодно стволами, но только не синие. Некоторые из деревьев вышли вперёд, в луг. Это были настоящие великаны с могучими стволами и толстыми ветвями, начинавшимися невысоко над землёй. Дальше в толпе стояли деревья тонкоствольные с ветками у самых вершин. Справа между кустами блестела речка.

Но наша дорожка свернула влево, в самую гущу леса. Тут сразу охватила нас тень и прохлада, лёгкий сумрак. Я сразу притих и замолк, невольно стал вслушиваться в тишину. От солнечных бликов из всех бесчисленных дырок зелёного шатра над моей головой в глазах пестрило.

Не нарушая тишины, тут, в вершинах деревьев, пели какие-то птицы. Но я вздрогнул, когда мать сказала вдруг громко:

— Видите эту согнутую берёзку? Это папа согнул её, чтобы нам не сбиться с пути — знать, на какую дорожку повернуть.

Отец сейчас же представился мне великаном «выше леса стоячего». Он взял и пригнул рукой одной эту высоченную тонкую берёзу, как травинку.

Мать повернула влево под воздушную арку другой согнутой тонкоствольной берёзы едва заметной тропинкой и, пройдя по ней шагов с полсотни, показала на залитый солнцем поросший травой холмик:

— Тут земляничка растёт. Давайте соберём.

Мать и брат стали собирать ягоды в свои плетёные корзиночки, а я — себе в рот. У меня не было корзиночки.