Очерки русского благочестия. Строители духа на родине и чужбине

Между тем, образ Мазепы выдержан историей строго в одном тоне: «Мазепа изменил Польше, когда пребывание в Варшаве сделалось для него невыгодным; изменил Петру, когда шведская сторона казалась сильнее; изменил Дорошенку, когда от него нечего было ждать; изменил Самойловичу, когда представилось возможным захватить гетманство»[93].

Таковы факты, лучше сказать, таково заглавие этих фактов. Но часто содержание факта не отвечает его заглавию. Еще чаще содержание факта недостаточно для его объяснения. Необходимо знание условий, сделавших его возможным, вызвавших его к жизни, знание того, что дало факту его содержание.

И, если мы перенесемся в отдаленную область давно минувших воспоминаний и захотим приподнять завесу, скрывающую тот уголок истории Малороссии, где изображена эпоха гетманства Мазепы, то увидим, насколько «измена» Мазепы была далека от состава преступления, связанного с этим именем.

II

Мазепа был гетманом Малороссии в тот момент, когда страна как самостоятельная единица доживала уже свои последние часы. Для всех одинаково было ясно, что только союз с Москвою может сохранить Украине ее православно-русский облик.

После «руины» и Андрусовского договора, смешно было думать об автономии. И, если 30 лет назад Богдан Хмельницкий понимал, что для государственной самостоятельности Малороссия не имеет базиса, то тем очевиднее это было для Мазепы. Но его преданность Москве была не только политическою. Это было совершенно сознательное восхищение величавым настроением Москвы, выходившей шагами, полными блеска, достоинства и мощи, на путь широких реформ. Имя правительницы, царевны Софии, пользовалось безграничным обаянием. Многосторонне образованная, проникнутая тонким пониманием национальных особенностей русской жизни, преклонявшаяся пред высотою исконных русских начал «великого ума и самых нежных проницательств, больше мужеского ума исполненная дева»[94], София внушала к себе только беззаветно искренние чувства. Ее же особенное благорасположение к Малороссии, трогательная заботливость об ее участи, так часто находившая свое выражение то в необыкновенной настойчивости о заключении мира с Польшей, то в мысли «построить города крепости и речным флотом поддержать сухопутное войско на юге Малороссии», вызывали в Украйне столь единодушное чувство признательности, столько трогательной благодарности, что сделали возможным осуществление грандиозного замысла о личной поездке гетмана в Москву «ударить челом всеми малороссийскими городами и местами и местечками и с слободами и с уездами и с всякими доходы»[95].

10 августа 1689 года, в карете «стародавнего немецкого дела…, в которой всегда въезжали великие и полномочные послы иностранных государей», окруженный блестящей свитой, свыше трехсот человек, куда входили пять генеральных старшин, пять полковников, при них полковые судьи, есаулы, писаря, войсковые товарищи, канцеляристы, вступал престарелый гетман в Москву[96].

Но здесь его ждал тяжкий удар.

Вместо Софии, изнывающей в келлии Новодевичьего монастыря, «в немом отчаянии созерцающей казни своих приверженцев, вынужденной видеть обращение русского национального костюма в шутовской, десятикопеечную подать с бороды, ужасные семейные отношения главы государства и всю оргию петровских преобразований»[97], Мазепа увидел Петра, дерзновенно посягающего на вековые святыни своего народа. Нужно взглянуть на эпоху, нами описываемую, глазами современника, чтобы судить о впечатлении, вносимом в русскую жизнь реформами Петра. Если даже в настоящее время, спустя 200 лет, многое из наследия, оставленного России ее преобразователем, признается не отвечающим ее задачам, не согласованным с историческими целями Руси, отвергается русскою жизнью и говорит лишь о недостаточном знакомстве Петра с национальными особенностями этой жизни, то с точки зрения современника реформы Петра казались тем бешенным всепожирающим, всеистребляющим ураганом, от которого нужно было только бежать и бежать, безразлично куда, ибо другого выбора не было.

Так и случилось с Малороссией.

Однако, к чести Мазепы нужно сказать, что он бежал, изменил Петру, но сделал это не прежде, чем исчерпал все попытки к сближению с Москвою и ни одна ему не удалась.

III