Очевидность фильма: Аббас Киаростами

Мне это приводит на ум две вещи. Будучи человеком западным, очень-очень западным (а про вас не знаю, где вы себя позиционируете между этими двумя полюсами, восточным и западным), я с головой погружен в проблематику образа как репрезентации, то есть как копии, как имитации за гранью реальности. А в ваших словах есть нечто, что мне представляется решительно восточным: образ как присутствие, как сила. Это перекликается с китайской живописью, где так важна черта, проводимая кистью, как показательно отражено в трактате «Единая черта кисти»[38]. Есть измерение Востока/Запада и историческое измерение кинематографа – вот что особенно поразило меня в ваших фильмах. Конечно, и Брессону это не чуждо, и вообще в кино всегда было нечто подобное. Но мне кажется, что долгое время кинематограф хотел видеть себя рассказчиком историй (на самом разном мифологическом материале, как-то детективы, великие истории любви, исторические драмы) и искусством, имеющим силу воспроизводить движение. Сегодня мы вступаем в другую эпоху, в которую рассказ историй или точная передача движения и воспроизведение какого-то анимированного, озвученного целого уже как раз куда менее важны. Кино напрямую обращается к сиюминутной реальности и меньше привязано к движению – и, соответственно, меньше привязано к закадру, истории, поскольку ничего больше не происходит вне образа.

АК:

До сих пор мне не удавалось найти одного определения кино. Если считать, что кино должно рассказывать истории, то роман, на мой взгляд, делает это лучше. Радиопостановки и телесериалы тоже неплохо с этим справляются. Я думаю о другом кино – оно делает меня более требовательным, и это его определяют как седьмое искусство. В нашем кино есть музыка, есть история, фантазия, поэзия. Но даже с включением всего этого оно остается, мне думается, второстепенным искусством. Я спрашиваю себя, например, почему чтение какой-нибудь поэмы так возбуждает наше воображение и зовет нас участвовать в ее завершении. Поэмы, несомненно, создаются, чтобы досягать единства, вопреки своей незавершенности. Когда мое воображение связывается с поэмой, она становится моей. Поэма никогда не рассказывает историю, она дает серию образов. Если образы эти представлены в моей памяти, если я владею их кодами, то я получаю доступ к их тайне.

По этой же причине сегодня меня может глубоко зацепить поэма, в которой десять лет назад я совершенно ничего не понимал. Я сейчас вспоминаю о мистических поэмах Моуланы Руми, которые читал мой отец, когда я был ребенком[39]. Тогда мы просто мирились с этим, потому что это был отец. Я перечитал их десять лет назад, я перечитываю их сегодня – и нахожу какой-то иной смысл, который прежде от меня ускользал. Я редко видел человека, который говорит о поэме: «не понимаю». А что касается кино, тут часто можно услышать, что кто-то не понял фильма – стоит лишь упустить некую ассоциацию, некую связь. При этом непонимание – часть сущности поэзии. Это принимается как данность. То же самое с музыкой. С кино дела обстоят иначе. К поэме мы подходим с нашими чувствами, к кино – с нашим мышлением, интеллектом. Очевидно, что нельзя, разговаривая по телефону с другом, пересказать хорошую поэму, а вот хороший фильм – вполне. Я думаю, если кинематографу суждено быть первостепенным искусством, его нужно наделить этой возможностью быть непонятным. В разные моменты нашей жизни тот или иной фильм может оставлять нам разные впечатления.