Очищение

А спохватившаяся охрана оказала неожиданно яростное сопротивление. Из окон второго этажа основного здания школы бил десяток самозарядных ружей и два пулемета, летели гранаты. Но это сопротивление не было профессиональным — скорей оно напоминало игру в войну. О боги, подумал Романов, лежа за воротным столбом, а ведь они, эти парни, на самом деле просто играют. Даже сейчас. Они играли в рабовладельцев, в суперменов, теперь играют в войну. Все было решено очень быстро и даже без дальнейшего участия «тачанок». Снайперы взяли на прицел каждую огневую точку, просто не давая никому высунуться. Под прикрытием «ПКМ» через двор совершили бросок дружинники и группа местных. Внутри школы еще с полминуты слышались выстрелы. Потом очень обыденно вышедший на крыльцо Сажин, командовавший атакой, потянулся, сплюнул в красивую урну слева от ступеней и махнул рукой, зычно крикнув:

— Все!

— Ну, все так все, — пробормотал Романов, поднимаясь. Он в атаке не участвовал по простейшей причине — вместе с ним пошли бы на штурм и порученцы, которые сейчас, лежа вдоль ограды, выглядели страшно недовольными и сбитыми с толку. На лицах у многих читалось: «Это что было?» и «А нам повоевать?!». «А вот хрен вам, успеете еще», — мысленно усмехнулся Романов. Наткнулся взглядом на совсем маленькую фигурку — рядом с Шалаевым — и понял, что это Максим Балабанов. Что там творилось в голове у мальчишки, Романов не знал и не очень старался узнать, почти инстинктивно избегая сына (пусть и ненастоящего) казненного бандитского главаря. Но от Игната Максим почти не отходил. На переодетом в старательно ушитый камуфляж мальчонке были навьючены две медицинские фельдшерские сумки и две большие фляжки с водой.

И в это самое время за школой выстрелили еще несколько раз…

Романов не думал, что каждый, кто попал в рабство, — ангел во плоти. Раб — это человек, которому почему-то не повезло потерять свободу. К его личным качествам это отношения не имеет — это Романов знал твердо. К уверенности некоторых, что «страдания очищают», он отношения еще не сформировал, хотя глубоко сомневался, что, с другой стороны, в рабство попадают исключительно грешники, которым надо срочно «очиститься».

Но в то, что могут существовать рабы, любящие своих хозяев, Романов не верил.

Не верил даже сейчас, глядя в бешеные глаза мальчишки, который, широко расставив ноги, стоял над стонущим, скрючившимся долговязым мужиком. Мужик был в одних трусах, мальчишка — тоже и еще — в распахнутом тяжелом жилете на голое тело, из карманов которого торчали нож, пистолет, еще что-то…

Двое местных и один из дружинников, полуприсев, держали мальчишку на прицеле. Было отчего. В правой — высоко поднятой — руке он держал гранату.

Без чеки. Белые пальцы — с красивым маникюром, покрытые блестящим розовым лаком, отметил Романов — судорожно-мертво притискивали скобу предохранителя. Мальчишка казался ненормальным. Откровенно. Его тонкое лицо судорожно подергивалось, серые большие глаза блестели сухим блеском. И он — кричал. Как он кричал!!! И — что…

— Стоять! Молчать! Сволочи! Уроды! А вы слышали о таком понятии, как «Защита Прав Ребенка»?! Вы запрещали нам любить тех, кого мы хотели любить, пользовались этим и сажали в тюрьмы людей, которых мы любим?! Лишь за то, что они старше нас! Кто дал вам право решать, кто меня может поцеловать, а кто нет?! Кто позволил вам решать за нас, с кем мы можем дружить, а с кем нет?! Ведь согласитесь, несправедливо получается — любим мы, дети, а судили почему-то их! Тех, кто старше нас! Хотите, чтобы все опять было, как в ваше бл…ое время?! Не дам! Не позволю!!! Любовь всегда законна, если это любовь!!! В любом возрасте! И плевал я на ваши статьи! Он меня счастливым сделал, не вы! Не ваша бл…ая страна! Отпустите нас! Дядя Сева, вставайте! Ну вставайте же! Бежим! Они не посмеют! У меня граната!

Мужчина длинно стонал и пытался подняться. Романов различил только сейчас, что тот ранен в живот, — наверное, получил пулю, когда выпрыгнул из окна… вот этого, открытого… Но это Романов отмечал только краем сознания. Поведение мальчишки было поведением женщины, которая вступается за безоглядно любимого мужчину. Романов с ужасом и жалостью заметил, что и внешне… да, внешне уже началось перерождение, и через два-три года будет видно, что это не просто красивый мальчишка, а именно пассивный гомик.

— Остановись, — попросил он тихо, сделав рукой в сторону своих людей плавный жест. — Ты не понимаешь, что говоришь и что с тобой делали. Вспомни… у тебя же были дом… мама… друзья… ты же русский, в конце концов!

Бессмысленно. Слова разбивались о ту уродливую глухую броню, которой одел душу мальчишки его… «дядя Сева». И чужой крик, эта дикая и страшная песня с чужого голоса, гимн уродству, гимн праву на болезнь — это было все, что оставалось у него, за что он держался изо всех сил…