Очищение

Во все небо, переливаясь бесшумными, плавно меняющими цвет спиралями, развернулся многоярусный занавес. Романов ошалело стоял на крыльце школы, задрав голову в небо, и не верил, что видит северное сияние. Полоски облаков на западе светились отдельно — странным розоватым светом. Можно было подумать, что они отражают пожары на земле… но нет, свет шел откуда-то изнутри облаков…

Это было красиво. И тревожно. Наверху кто-то сказал: «Ух ты!» Щелкнуло окно. Невиданный свет перебудил многих, и Романов недовольно нахмурился — людям надо выспаться, а они… Но запрещать что-то было бы просто глупо.

Сияние постепенно гасло, словно бы куда-то уходило, отдалялось и становилось неразличимым. Встревоженно похрапывали во дворе у импровизированных коновязей кони дружины. А вот тучи светились по-прежнему. Романов думал, что и ему надо пойти и поспать, часов пять еще можно спать, не меньше. Он уже совсем было решил пойти и отдохнуть, но на крыльцо выбрался Витька Шестаков — тот самый мальчишка, которого когда-то в давние-давние времена в далеких местах называли Дяревня. Увидел Романова, запнулся и хотел податься обратно, но Романов спросил ворчливо:

— Надеюсь, ты не курить?

— Бросил, — с достоинством и вполне серьезно ответил Витька. Подумал и признался: — Но хочется иногда.

Романов показал ему кулак. Шестаков почесал заклеенную пластырем бровь (ему досталось осколком кирпича, отбитым пулей) и неожиданно сказал, прислонившись плечом к витому столбу, поддерживавшему козырек над крыльцом:

— Я вот все думаю… думаю… никак отвязаться не могу от этих мыслей… Тот пацан, который… ну… девочка был… Вот то, что он кричал. Про любовь. Разве это не правильно? Что она всегда законна, если это — любовь?

Романов посмотрел на мальчишку. Снова взглянул на небо — туда, где светились тучи. Ответил:

— У любви есть плоды. Вот так, грубо и натуралистично. Понимаешь? Есть или по крайней мере могут быть плоды. Дети. Цемент для семьи. Продолжение всего. Вообще всего. А у того мерзкого, сладко пахнущего пустоцвета продолжения нет. Только заражение.

— Разве это заразно? — Витька снова хотел почесать бровь, но поморщился и передумал. — Это же психическое отклонение. Не чума там какая-нибудь же…

— Приедем обратно — скажу Жарко, чтобы он с тобой отдельно усиленно позанимался, — пообещал Романов. — Думай головой. Разве психоз не заразен? Ты про коллективные психозы слышал? Или это не болезнь?

— А ведь правда… — задумчиво сказал Витька. Уточнил: — Значит, врали, что это не заразно и что, мол, ну, просто информируют, когда в школах там… ну на сайтах разных тоже… Выходит, как раз заражали?

— Выходит… — вздохнул Романов.

— И выходит, тот парень… он был нормальным? Раньше?

— Скорей всего, — кивнул Романов.

— Жалко его, — неожиданно сказал Витька. Романов кивнул снова, но молча. Витька продолжал: — Я вот думаю опять же… Ну вот мы победим. Будет какой-то мир. Хороший, наверное, мы же будем хороший мир строить… А как же быть?

— С чем? — уточнил Романов. По двору подуло холодом, промозглым, каким-то нелетним совсем…

— С разными такими вещами. Не обязательно даже с пи… короче, с этим. Ну вот с дураками. Знаете, с такими — принципиальными. Я вот смотрел раньше, один такой взял и прибил свои эти… ну… яйца к Красной площади. В натуре, гвоздем. Голый разделся, сел и прибил. В знак чего-то там, какого-то протеста. Ну он же просто дурак, разве нет?

— Дурак, — коротко согласился Романов. И пояснил: — Тщеславный дурак и трус к тому же. Из тех, которые ничего не могут и не умеют, но хотят, чтобы о них говорили. Неважно, что и почему.

— Ну да. Ну и как с ним вот быть?

— Вить, я не Жарко, — признался Романов. — Я даже не один из ваших наставников. Я тебе скажу, как сам думаю. И такими же словами. И если не поймешь — не взыщи, как говорится. Хорошо?

Теперь кивнул уже Шестаков, внимательно глядя на Романова (глаза мальчишки таинственно поблескивали), Романов собрался с мыслями и медленно заговорил: