Очищение

Женька выпрыгнул из окна большой ловкой кошкой. Левой рукой — еще в прыжке — он намертво зажал кулак мальчишки поверх его пальцев. В правой — сверкнул тесак, отсекая кисть ниже запястья. Белосельский швырнул прочь отрубленную руку с гранатой и, еще до того, как в ухоженных кустах гулко хлопнуло, перерезал горло мальчишке, изумленно поднесшему к глазам брызгающую кровью культю.

Тот завалился назад на прямых ногах с ужасным хлюпающим звуком. Попытался приподняться, глядя на стонущего мужчину. Оперся на обе руки: на целую ладонь и жуткий обрубок. Прополз к нему два шага. Широко, судорожно открыл рот, из которого хлестала кровь. И упал ничком — уже совсем. Длинно вытянулся.

Романов на негнущихся ногах подошел к возящемуся раненому. Присел, толчком перевернул его на спину — тот взвыл, продолжая зажимать простреленный живот, быстро забормотал:

— Не надо, прошу вас, не убивайте меня, я ни в чем не виноват, я хотел сдаться, сдаться, не бежать, этот дурачок меня не так понял… помогите мне, я умира… — Он поперхнулся осколками зубов и полным боли и ужаса мычанием и хрипом.

Романов втолкнул ствол пистолета ему в глотку и выстрелил.

* * *

Взять живыми удалось четверых охранников. Теперь они стояли на коленях в центре злобно гудящей толпы освобожденных рабов, на которую Романов старался не смотреть, — ему было стыдно и жутко. Двое пленных навзрыд плакали, размазывая слезы по щекам. Еще один смотрел в землю и весь подергивался. Четвертый пустым взглядом упирался куда-то в непонятность.

— Дяденька, не убивайте нас, дяденька, по-по-пожалуйста-а-а! — крикнул, заикаясь, проезжавшему мимо Романову один из плакавших. Тот удивленно придержал коня, склонился с седла, глядя в мокрое от слез, искаженное лицо семнадцатилетнего парня. — Я не хотел… нам Севастьян Борисыч при-приказаааал… я не хотел, как они! — Он судорожно мотнул головой в сторону рабов, разбрызгивая слезы. — Ну поймите же! Ну я же сдался! Я сам сдалсяааа… — Он захлебнулся воплем.

Совершенно неожиданно из толпы рабов выскочила девчонка лет четырнадцати, босая, в драном джинсовом сарафане. Уцепившись за стремя Романова, она затараторила умоляюще:

— Пожалуйста, пожалуйста, не трогайте Игорька, он хороший, меня бы без него затрахали, а он меня спас, я его люблюуууу!

— Игорек — это… — Романов усмехнулся и угадал сам — вытянул руку с нагайкой в сторону того, глядевшего перед собой. — Эй, ты! Игорь ты?!

Взгляд парня ожил. Он кивнул, помедлив. Романов спросил:

— Любишь ее? — Он качнул стременем, которое не выпускала девчонка.

— Люблю, ну и что? — безнадежно спросил парень. — Все равно капец…

— Почему не сбежал с ней? — спросил Романов.

Парень покачал головой:

— Куда? Чего бы и где я делать стал? Я не умею ничего… да и догнали бы…

— Забирай его, — кивнул девчонке Романов.

Она метнулась целовать стремя, Романов ее оттолкнул — почти с испугом. Едва не упав, девчонка бросилась к парню, который похлопал ожившими глазами, покачался… и почти повис у нее на руках в полубессознательном состоянии, громко глотая воздух ртом. Она его так и поволокла в сторону, не уставая кричать благодарности…

А вот практически весь взрослый персонал удалось взять живым. Да эти твари и не были способны лишить себя жизни — слишком сладкой она была для них, и слишком ясно им было, что за смертью не будет ничего. Поэтому они трусливо длили последние минутки существования, дурея от какой-то дикой надежды — а вдруг?!

Но никакого «вдруг» не было и не могло быть. Когда Ващук (его вытащили из туалета для рабов, он сидел прямо в яме по самые брови), завывая и дергаясь на вошедших под ребра крючьях, взлетел на двух веревках над землей и смешно закувыркался, болтая руками и ногами и не переставая истошно визжать, толпа пацанов и девчонок разразилась звериными воплями ненависти. В Ващука полетели камни и комья земли. Хотя вряд ли это что-то могло добавить к тому, что он испытывал… При виде произошедшего практически всем остальным изменили ноги. Вполне мужественно вела себя только Оксана Дмитриевна Тучкина, в прошлом — омбудсмен школы. Впрочем, как отметил Романов, женщина явно была ненормальной — лесбофеминисткой — и раньше, а уж наличие малолетних рабынь-любовниц и неограниченная власть над мальчишками окончательно сорвали ей крышу. Первоначально Романов намеревался в отношении женщин ограничиться расстрелом (мужчин разорвали конями), но, увидев эту фурию, выкрикивавшую страшную полулюдоедскую грязь в виде лозунгов, и порасспросив освобожденных о том, как Тучкина развлекалась с детьми, приказал связать ее, вспороть живот и бросить свиньям в хлев.

Через полчаса деловитой и страшной расправы остались лишь те трое пацанов-охранников. Из них уже никто даже не плакал — они смотрели покорными, полными сладкого ужаса глазами на людей в черном. Романов мог бы поклясться, что на лицах у тех, двоих, которые ревели, отразилось облегчение, когда дружинники подошли к ним.

— Николай, этот готов, — сказал Провоторов, присмотревшись к тому из парней, который дергался. — Ку-ку.

— Все равно, — отозвался Романов из седла. — Кончайте.