Очищение

«Ты вы что?!!!!!!!!!!!!!!!!! Меня все будут призирать! Я тагда убегу! И буду сведеня посылать с агентами! И не вздумай… — карандаш помедлил, — … те без меня поехать асвабаждать! Я скоро свсем папарвлюс!»

— Жень, — Романов придержал карандаш, — зови меня «ты». Слышишь?

Женька оборвал гневную строчку, поднял на Романова умоляющие, все еще мокрые глаза, из которых ушла злость. Потом написал:

«Я кагда было очен страшно или еще что я всегда с тобой гворил. Ну так мыслено. И на ты называл. Правда можно?»

— А я боялся, что ты погиб, — тихо сказал Романов. — Я так боялся, что ты погиб. Я был почти убежден в этом. Можно, Женька. Можно, конечно.

«Я буду тебе брат? Или сын?» — прочертил карандаш. Теперь Женька не поднял глаз, не посмел, уши у него были красными.

— Наверное, все-таки брат, — улыбнулся Романов. — Я ж еще не старик.

Женька поднял глаза, улыбнулся, кивнул. Потом хлопнул себя по лбу, написал:

«РЕБЯТА?!»

— Почти все вернулись, — коротко ответил Романов. И отнял блокнот. — Спать! Сам уснешь или попросить укол сделать? Один можно.

Женька помотал головой. Съехал под одеялом с подушки, на которую опирался спиной, повозился, устраиваясь удобней, стащил подушку под щеку. И вдруг так искренне и по-детски вздохнул, закрывая глаза, что Романов вспомнил цифру на предплечье и спокойно подумал, что найдет того, кто это сделал.

И долго-долго не даст ему умереть.

Он посмотрел на Женьку, собираясь сказать ему: «Спи…» — но это было уже не нужно. Потому что Белосельский и так спал…

В коридоре напротив охранника переминалась с ноги на ногу девчонка. Обычная — не очень высокая, чуть курносая, короткостриженая, русая, в мешковатой рабочей куртке, джинсах и сандалетах на босу ногу. В правой руке она держала какой-то пакет, а на Романова вскинула умоляющие серые глаза. Большие и очень красивые. Не обычные, как она сама. Именно этот взгляд Романова, собственно, и задержал, хотя девчонка не сказала ни слова.

Он остановился, спросил с интересом:

— Ты к Жене? К Белосельскому? — И в этот момент, произнеся фамилию, что-то вспомнил, точнее — понял… что-то очень важное… Но девчонка перебила эту мысль:

— Он велел меня не пускать, — тихо, без напора или агрессии, но очень горько сказала она. — А я его ждала. Я его так ждала. Я бы его и еще больше ждала. А он даже увидеться не хочет.

— Он спит, — пояснил Романов.

Девчонка помотала головой:

— Он сразу велел не пускать, когда проснулся… А я его люблю. Я его очень-очень-очень люблю… Он знаете какой? Самый храбрый, самый добрый…

Она, кажется, настроилась перечислять замечательные качества Женьки и дальше, но Романов перебил славословие в самом начале — довольно безжалостно:

— Любишь — ну и что? Этой любви хватит на пару лет. Ну, на три года. И все.

— Между прочим, я это знаю, — тихо ответила девчонка. — Ну, что любовь не вечная. Я не дура. Но я его все равно никогда не брошу. Он мой самый дорогой на свете человек. И вот так будет всегда. Даже если он меня…

Романов, уже ошарашенно выслушав это умозаключение, неожиданно понял, что к чему. Понимание было таким ясным и смешным, что он не удержал мальчишескую ухмылку. И поманил девчонку пальцем. Когда она — удивленно и даже опасливо — подошла, Романов наклонился к ее уху и тихо прошептал:

— Слушай, тут вот в чем дело. Его обрили. Наголо. Ну, сама понимаешь… Выглядит он сейчас как уцененный Чебурашка с детской зоны.

— И он… из-за этого?! — Девчонка отшатнулась с круглыми глазами и вдруг начала негромко, но очень приятно, музыкально смеяться. Так, что Романов рассмеялся сам и сказал охраннику:

— Ты ее пропусти… — И добавил уже снова девчонке: — Не буди его. Он очень устал. Посиди просто рядом. Он, когда проснется, будет рад тебя видеть. Поверь.

* * *

20 мая в поход выступали пять дружин — Русакова, Юрзина, Батыршина, Севергина и самого Романова. Общей численностью в триста бойцов. Впрочем, действовать вместе не предполагалось. Обозначались пять направлений зачистки и установления власти — как пять стрел, из единого центра расходящихся пятью ударами.

Участие Романова в походе вызвало бурное обсуждение. Первоначально большинство членов Круга настаивали на том, что Романов не имеет права подвергать себя опасности. Настроение переломил профессор Лютовой. Он сказал то, о чем думал сам Романов (просто сидевший и постепенно закипавший от злости): лидер, вождь нового государства — не сакральная фигура. Это первый среди равных. Причем — среди других вождей и воинов. Требовать от него — неважно, во имя чего и по какой причине! — руководить из-за спин других людей — значит закладывать фундамент для самооправдания трусости вождей, которая неизменно возникнет при таких обстоятельствах. А трусость уничтожит все то, что Большой Круг считает важным. За вождем-трусом возникнут советники-трусы. Потом трусость поразит и все население…