Од

Берсентьев (смотрит на Арину с некоторым недоумением, но, встряхнувшись, отвечает)

А как иначе? Можно ль не любить

прекрасного такого человека!

Егерь

Я не затем пришел, чтоб препираться

с тобой по пустякам.

Берсентьев

А что, у нас

с тобою есть серьезные вопросы?

Готов я препираться по серьезным.

Егерь (перебивает; говорит он размеренно, монотонно, как будто бубнит на собрании в жилконторе; ничего скучнее его речей Берсентьеву не приходилось слушать: речь звучит как заученная и чуждая произносящему; отдельный вопрос, кто ее сочинял)

Ты наш недавно и не можешь знать,

как изменилось Общество с тех пор,

как умер Луцкий и ему на смену

пришла такая гниль, что в свой черед

все Общество грозится сделать гнилью.

Мы одряхлели, выпали клыки,

ступились когти, страшные когда-то.

Берсентьев (стараясь попасть ему в тон)

Бездействуем и ждем невесть чего,

довольные неспешным ожиданьем.

Нам хорошо: святому делу служим,

но не рискуя, в тишине и в тайне,

в спокойствии. Служение такое

не может помешать делам карьеры,

ниже делам торговым, меркантильным,

но придает нам значимость, рисует

над головою некий ореол

и прочно успокаивает совесть.

Егерь

Мы просто ждем, когда наступит время,

но время никогда не наступает

для труса, а для смелого всегда,

любой момент удобен для начала.

Но нам твердят: "Поспешность нас погубит,

терпение – вот наша добродетель;

накопим сил – тогда наверняка

мы действовать начнем, и лавр победный

заслуженной наградой увенчает

усилья наши…" Лишь накопим сил…

Берсентьев (тихо)

Их время обесценит, их поест

инфляция, она – закон всеобщий,

не только денег.

Егерь (продолжает свою речь с того же места, где остановился, – видимо, опасается сбиться)

Но сил нехватка будет налицо,

как ни копи и как ни собирай их.

Их никогда и прежде не хватало,

однако побеждали, и момент

всегда был неудобен, но пытались –

и получалось. Надо начинать,

а там посмотрим – может, что и выйдет.

Расчетливость нам точно не поможет:

как ни считай, а наших шансов нет.

Одна надежда: может, где ошибка

вкралАсь в расчеты, может, русский бог

своим поможет детям бесталанным.

Берсентьев

Поможет, как же, он на то и бог,

на то и русский – дважды, значит, может.

Егерь

При Луцком это верно понимали,

и Общество готовило удар.

Он не успел, наследники ж его

наследовали должность, а не дело.

Арина

Но люди есть, которые готовы

испробовать судьбу свою на прочность.

Берсентьев (тихо)

Испробовать судьбу страны на прочность.

Егерь

Затеем дело – остальным придется

хоть поневоле присоединиться.

Ты с нами?

Берсентьев

Да.

Арина

Ничуть не сомневалась.

Берсентьев смотрит на них выжидающе.

Мы точных дат пока не знаем сами.

Егерь

Через неделю общее собранье,

там многое решится, там поймем,

кто с нами. и тогда назначим срок.

Во время долгой и довольно-таки напряженной паузы они осторожно переглядываются, стараясь проникнуть в мысли друг друга. Приятное, но бесполезное занятие. Впрочем, для Берсентьева их мысли и планы менее загадочны, чем собственные. Наконец Арина решается прервать затянувшуюся паузу.

      Арина

Час поздний.

Берсентьев

Быстро время пролетело.

Егерь

Вы остаетесь?

Берсентьев (оглядывается на Арину, видит ее отрицательный жест)

Нет, пойду, пожалуй.

Егерь

Пойдемте вместе. Нам ведь по пути.

Берсентьев (про себя)

Еще два километра этих нудных,

трескучих разговоров.

(Вслух.)

Ну, пойдем.

Они идут по крутящейся сцене. Арина остается где-то позади.

Берсентьев

Тяжолый воздух, мартовский, сырой –

мне кажется, что я вдыхаю воду

холодную, что я иду по дну

асфальтовому, я взрываю ил,

на здешний снег, на теплый снег похожий.

Зима прошла, но мартовские дни…

Они мертвей январских и февральских.

Избыток сил, что на зиму копился,

весь расточен, голодная пора

и трудная настала. В это время

всего ясней я различаю смерть

в ее приметах полного распада.

Неловкая пауза.

Егерь

Берсентьев, я хотел тебя спросить

о Луцком, он ведь был тебе приятель…

Берсентьев

Я с Луцким познакомился давно…

Еще и слуху не было о славе

теперешней его, он в те года

безвестен проживал и тяготился

своей судьбой, идущей под уклон.

Мы с ним сошлись в шестнадцатом году

на кафедре. Казенный интерес

к делам науки ослабел в ту пору,

и жили мы забытые так прочно,

как быть бы нам забытыми сейчас.

Но Луцкий не ценил очарованья

аскезы нашей. Беспокойный нрав

его терзал, он мог бы растревожить

спокойное теченье наших буден,