Ода радости

А бабушка на именинной фотосессии Самсона, которому здесь без пары недель год, невидимо тоже присутствует. И тоже с подарками, которым не сразу пришло время. На фотосессию я надела, как принцесса в нужде из сказки, три волшебных платья. Солнечное, закатное и звездное. Все три мне купила мама, и при ней я ни одно из них так и не поносила. Первое, желтое, она хотела прислать мне из Киргизии на свадьбу, но я купила здесь зеленое, и тоже мейд ин Кыргызстан, в стране, сохранившей фабричные традиции кройки и шитья с советского времени и с недавних пор шьющей на экспорт, так что в Джалал-Абаде завлекательного местного кроя и не найти. Второе платье – красное, из тех, что в Киргизии любят надевать свидетельницы на свадьбах. И третье – про которое муж сказал «позорное» и даже на Новый год надевать запретил, хотя оно все в блестках.

Мама весело обещала Самсону, что, если доживет, расскажет ему, «как они тут над тобой издевались». А сама жалела, что в детстве, так уж пришлось, мало играла со мной. Из этого могло бы следовать, что как бабушка и мама она чего-то недодала.

Но родительские дары не в ларях, им нет счета и сноса, и не дарим ли мы друг другу любовь в мире, где женятся, и выходят замуж, и плодятся от любви – к себе, потому что страшно нуждается человек в другом человеке?

Родители для малыша – источник, потому что с них ведет отсчет его мир. Но главное, что они подарили ему на день рождения, им не принадлежит. Этим не владеют, это передаривают. И чем больше делятся, тем сильней прибывает.

«Жизнь – великий дар Божий», – говорила я малышу в утробе, шурша щебнем в шотландском парке. И повторяла снова, чтобы уяснить и поверить самой.

За главное благодари не нас. А за мелочовкой мы не постоим. От бабушки на небе веселый нрав и кошачий норов, от бабушки на Ленинском самодостаточность и аскетичность, от папы спокойствие и любознательность, от мамы нежность и похохотать, а от прабабушки в Киргизии пусть сила жизни и спасибо, что ждет нас в гости. Мы все вручены тебе, наш малыш, в знак того, что жизнь на земле не прерывается, хоть и не вечна, что жить на свете стоит, хоть и трудно, что день рождения из самого эгоцентричного праздника превращается для нас в святое празднование Начала Начал, когда это день рождения твоего, и что с тобой для нас все только начинается.

5 июля 2018

«Иду, курю»

А ведь еще четыре дня назад сорвался, как с цепи, на четвереньках прямо через проезжую часть парковых экскурсионных автомобилей на липкую после дождя поляну. Был пойман весь в земле и негодовании, на что наш папа в мессенджере, тоже волнуясь и путаясь в управлении, повелел: «Запретить ему машинки, назначить каталку! Всё, что удобно играть ползком, запретить». Каталка была назначена и страшно доставала водителя тем, что рулилась поперек хода, а в траве тупила. Сегодня назначение было изменено в пользу маминой юбки, поскольку мама рулится куда легче. Помню, что самые первые шаги – полтора-два без поддержки – Самс сделал в конце июня, в коридоре детской поликлиники. В тот день я гонялась за ним, восторженная, как неофит, пытаясь снять исторический видос, но он пугался, ругался и немедленно оседал, стоило ему понять, что я снова пытаюсь высвободиться и поставить – оставить! – его одного. Сегодня о видео первых шагов я даже не думала, просто лениво напомнила себе, что это, возможно, последний шанс снять его летним днем в комбинезоне с зимней аппликацией, и нацелилась, когда комбинезон вытянулся в рост. Теперь комбинезон в остатках моего йогурта с киви, а герой дня сидит и полчаса прикручивает к бутылочке крышку, а встать и снова ходить не хочет.

Ой, нет, пополз: от дворца на нас выдвигается голыми ногами за подобранным подолом невеста. Возможно, Самс подумал, что у невесты юбка куда пошире, чем у мамы, и можно с такой далеко зайти. А скорее всего, выполз навстречу жужжащему квадрокоптеру, снимающему свадебный фильм.

12 июля 2018

Брезжущий солярис

Начинается это едва заметно: он еще и улыбаться не научился, и нужды его исчисляются пальцами одной руки, но вдруг как будто просыпается рука другая, включается другой регистр потребностей, и, помытый, сытый, готовый уснуть, он мается от новой, ему самому еще непонятной тревоги. Так мы впервые замечаем, что он нуждается в обществе и не может уснуть один.

Или вот он еще и маму не отличит от бабушки, для которой мама разыгрывает домашний спектакль, выговаривая тому, кто ни разобрать, ни расчувствовать сказанное не может, свое преувеличенное недовольство бодиком, только что переодетым и тут же обрыганным, и вдруг он отзеркаливает ее наигранный гнев натуральным ревом – фирменным, рот подковкой, и очень обиженным. Мама убеждается в том, что интонацию он считывает раньше слов, а тем более иронического контекста, и завязывает со спектаклями, но не ожидает драмы, разыгравшейся вдруг под обычным краном над ванной, куда его в спешке сунули ополоснуть, а он выдал такую струю неподдельного страха высоты, что мама весь вечер промокает внутреннюю испарину.