Ода радости

И что я до сих пор не переросла представления, будто все вокруг должны соответствовать моим представлениям. Например, о справедливости, именем которой я прошу темненькую девочку в бархатистых трениках дать нам немного порулить прочно приколоченным к земле во дворе, деревянным автомобилем. Я видела, что девочка собирается уходить, вот и подошла с Самсом, но та, распознав намерения чужого мальчика, метнулась обратно за руль и принялась крутить самозабвенней, уголком глаза за нами подглядывая. Я помню из онлайн-курса, что выяснять отношения можно только иерархически: маме с другой мамой – и думаю, что отыграюсь, если немедленно уведу Самса к горке, не дав вредине насладиться его разочарованием. Пускай посидит, посторожит – я мню себя хозяйкой не машины, так положения, но на деле себя я привязала к деревянному рулю куда крепче: чувствую, что не могу отделаться от досады на человека, отправившего мою просьбу в игнор. Кто освободит меня, объяснив наконец, что отказ в просьбе – не поражение в правах?

Когда в другой раз от нас примется защищать наш трактор трехлетка, рассвирепевший от попыток матери принудить его к щедрости: «Отдай мальчику, он будет грузить песочек», – говорила мать. «Но зачем, зачем?» – негодовал мальчик, и тут уж был, на мой взгляд, в своем праве – я решительно заявила, что в правой руке у него за спиной – наше. Трактор отшвырнули, но нас в покое не оставили: наезжали самосвалом, требовали посмотреть. Я ревновала к спокойствию другой мамы, девочки, которая раз за разом спокойно поясняла немо удивленной малышке в розовом: «Вот так мальчик! Мы строим, он разрушает!» – и набирала песка в формочку снова. И к свободомыслию мужа, который велел мне не соваться в Самсью жизнь, пока тот не попросит. Мне стало стыдно – почему-то перед мамой свирепого мальчика, которая вдруг да услышала, как я тихонько жалуюсь на него мужу.

И только тут я поняла, что надо было ему на самом деле: он пронесся мимо меня за другим мальчиком, судя по их воплям, извернувшимся стащить машинку у нашего разбойника и теперь убегавшим картинно, не спеша, едва ли не на носочках. Угодив ногой в песчаную ямку, как в смешном и глупом кино, вор растянулся, разбойник торжествовал. Оба были счастливы своим приключением.

Вскоре мы с мужем и мамой разбойника хохотали, глядя, как трехлетка улепетывает от Самса, а тот, даром что еще не умеет гоняться в салочки, действительно будто преследует его, а на деле свой трактор в чужой руке. Раз десять они совершают полный цикл на большой горке над песочницей, и мальчик снова и снова, лихо съехав вслед за демонстративно выпущенным вперед нашим трактором, добегает до нас и, натурально задыхаясь, доверительно сообщает: «Я от него оторвался!» – и мы рыдаем, глядя, как столь жестоко загнавший его преследователь усердно возится на большой горке, с которой совсем недавно научился скатываться самостоятельно.

Так я поняла, что разбойника на детской площадке можно обыграть, если понять, во что он играет. Впрочем, некоторые похищения не требуют соучастия. Помню я молчаливую девочку-белочку, которая отбирала любой оброненный мячик – лишь бы не свой: отберет, отбежит и стоит с ним, смотрит, как оно нам? Это было так странно – отнимать и не играть, что я даже не смогла на нее раздосадоваться.

Как и на девочку, которая, увидев, как Самс поворачивает прочь от волнообразной горки, несмотря на мои уговоры, просигналила мне: «А я скачусь!» – и я долго потом мусолю догадку о том, что только взрослые и свободные люди умеют делать что-то для себя, а подрастающие активничают ради взгляда в их сторону. Обойдя вокруг горки, мы с Самсом застаем девочку на самой волне, посередине спуска, и вот уже я подбадриваю ее осуществить свой дерзновенный замысел.

Это редкость пока для меня – встретить ребенка, задумавшегося на полдороге. Чаще удается укрепиться в предубеждении, взращенном детскими же, кстати, книгами и фильмами, о квелости взрослых – и клевости детей. (Помню, самой ранней моей попыткой в прозе была повесть о войне детей и взрослых – до сих пор гадаю, о чем может говорить такой конфликт в воображении ребенка.)

Я от души болею за мальчика, давшего стрекача, едва загорелась лампочка в прививочном кабинете, невзирая на то, что вот уже четверть часа мама без остановки полощет его в барабане с порошком продвинутых родительских максим: «…Будет немного больно, но ты не переживай, вот девочка плачет, потому что она не знает, куда ее привели и зачем, а ты же знаешь, я тебе сказала всю правду, так что не переживай, ой скажи, мама мне надела бахилы, а себе забыла, себе-то тоже надо взять, только не поскользнись, вот садись, ждем, ну немного уколят, я тебе рассказала, кто тебя потрогает, где уколят, что будет, вот и наша очередь… Ай!»

Я проникаюсь нежностью к мальчику, заметившему крошечное соцветие на сиденье автобуса, прежде чем сел рядом с мамой, нагруженной сумками.