Ода радости

Я восхищаюсь мальчиком, настигающим с мамой готовый отойти автобус, когда мама кричит: «Дима, сюда!» – и заскакивает в переднюю дверь, но Дима, дернувшись было из послушания, запрыгивает в другую, дальше, и только поэтому успевает.

Я уважаю девочку, улучившую момент спросить маму у сушилки в туалете в парке Горького: «Как надо подставлять?» – «Никак, – отвечает мама, не вникая. – Здесь не работает, наверное», – но девочка не отдергивает рук и долго еще пытается разделить с мамой радость открытия: «Работает!» – «Пошли». – «Мам, работает!»

Я готова пожать руку мальчику, который ищет для мелкой сестры еловые шишки возле единственной на весь двор жиденькой елки. «Мама, а где еще елочки?» – посылает он запрос, кажется задержавшийся для обработки в смартфоне, от экрана которого мама угукает, не глядя, внутренним навигационным чутьем передвигаясь за парой детей. Наконец мама отрывается от экрана, будто открывает глаза, и озирается, как в новой локации, чтобы подтвердить сыну: на этом уровне елочек недобор.

Я и сама заработала грозный окрик проходящего об руку с девушкой молодого мужчины, вопросившего: «Что вы за мать?» – когда я не поспешила оторваться от переписки в мессенджере, чтобы прийти на помощь Самсу, который тогда не считал нужным ни подавать голос, ни вставать самостоятельно, если упадет: лежал себе преспокойно и ждал, пока я догадаюсь поставить его на ножки.

Тогда я расплакалась от обиды, будто меня саму чужой упрек свалил с ног так, что не подняться. Но, не кривя душой, разве не приклеиваю я сходный ярлык пренебрежения к любой матери на площадке, кто в данный момент отступает от вычитанных мной из лекций и статей правил продвинутого родительства? Подружки в утешение объяснили мне, что тот парень просто рисовался перед девушкой – мол, вот какой я отец, у меня-то дети не будут валяться пачками по обочинам. Но перед кем рисуюсь я, когда с плохо скрываемым от себя удовольствием вступаю с чужим мальчиком под своды его золотой конюшни с воронами, но без баранов, как он охотно рассказывает мне, тогда как его мать знай тянет его на выход из фантазии: «Пойдем». – «Но я играю!» – «Пойдем кормить уточек, чего ты такой упрямый». – «Нет!» – «Дай руку, пойдем!» «А где у тебя лошадки?» – это уже я возобновляю прерванную экскурсию внутри горки-корабля. Мальчик играет, как писатель: создает мир, не нуждаясь в сотворчестве, и с треском изгоняет нас с палубы, когда Самс лезет к штурвалу, не дождавшись, пока автор этой вселенной откроет ему невидимую дверь.

Не бог весть какое саморазоблачение: мне нравятся дети контактные, расположенные играть с Самсом, делая скидку на его возраст и возможности в том случае, если они старше и сильнее. Хотя насчет последнего со мной готова поспорить девочка Ника, чиркающая двумя длинными хвостами по земле, пока виснет на карусели. «Смешной малышонок, – умиляется она Самсу и предлагает: – Давайте его покатаем на божьей коровке с перекладинами?» – «Да там для больших», – сомневаюсь я. Девочка изумлена: «Для больших? Он большой! Ему год! Он большущий!» И добавляет для ясности: «Я все умею. Мне почти семь». Однако все умеет она не только поэтому, позже я узнаю, что неподалеку в коляске дремлет ее годовалая сестра. Когда я благодарно играю с Никой в игрушечные часы на горке и предлагаю, что вот сейчас шесть утра – можно и позавтракать (а я, как Винни-Пух, подкрепиться готова всегда), она попридерживает мою фантазию рассуждением, что тогда в пять утра надо уже встать, убрать кровать, почистить зубы, умыться, одеться… Тут годовалой несмышленкой чувствую себя я.

А то есть ведь мамы, которые умеют сообразить за ребенка.

Бывает же так: встретились он и она. У нее розовая колясочка для куклы – у него санки, у нее мяч oball – у него самосвал, у нее тоже самосвал. И тут чужая мама, поглядывая на Самса, устремившегося к их коляске за мячом, говорит дочери: «Давай я тебе еще машину дам, будешь завидная невеста. А то женихи мимо проходят!» Погоняв немного с приданым друг друга – он с колясочкой, она с санками, – они наконец встречаются взглядами под горкой. Самс глядит на розовые щеки, огромный сиреневый помпон, розовый силуэт комбинезона с подвязанными вожжами… В голове его матери проносится на ускоренной перемотке история любви, обрывающаяся страшным свекровьим подозрением: а вдруг стерва? Да и зовут, как в анекдоте, Наташа. Девочку увозят в высокой коляске, как на троне, обедать, а я остаюсь в смятении: веселая общительная девочка с ее расчетливо контактной матерью мне понравились, кажется, даже больше, чем Самсу.

Чужих детей не бывает, это правда. Потому что вместо них, реальных, я вижу только свои проекции.

Повод позлиться и поревновать, преклоняться и искать признания.

А ребенок – он «чист, как голубь», – говаривала мама о Самсе, когда я с раблезианским смаком восклицала, что он опять насрал, как свинья.

Дети дергают за то, что болит. И мама жаловалась, что я вечно хватала ее именно за ломанную в ее спортивном детстве руку.