Ода радости

Дом пульсирует, стучит, и каждый стук перекрывается мигом молчания, вычищенное грязнится, приготовленное съедается, нагулянное сегодня завтра нагуливать опять, и не выспаться впрок, и хорошо еще, если через какую-то вписавшуюся в домашний ритм паузу после оргазма вам снова хочется друг друга.

Понимаешь потом и больше: что чистила именно для того, чтобы нагрязнить, что искала удовлетворения, чтобы тянуться опять, и кормила вкусно, чтобы снова попросили есть.

Дом не создан для того, чтобы стоять «выметенным и убранным», – мелькает этот страшный образ в Евангелии: метафора «незанятой», свободной от Бога души, куда приходят вселиться злые духи. В доме, где живут, следят. Пачкают пеленки и залапывают ж/к-мониторы. И стирают, и чистят, чтобы снова пачкать.

Декрет для работающей, результативной женщины действительно подготовка к родам – в декрете она впервые чувствует, как ее мужчина уходит делать и добывать, приносить результаты и бонусы, а ее оставляет бытовать незримо. Женщина замыкается в круге дома – и впервые лишается поводов разорвать его, прочертить линейную дорожку к видимому результату.

Ведь и ребенок для нее, беременной, не результат, а источник новых задач.

И главным открытием во время подготовки к родам для меня стал тот факт, что результативному их периоду – с детства знакомому по кино и книгам: «тужься, тужься!» – природой отведены минуты, а подготовительному процессу – часы.

Раскрытие родового пути в разы дольше изгнания плода.

И, значит, большую часть так называемой родовой деятельности женщине назначено не делать, а бытовать.

Не тужиться, а расслабляться.

Пережидать и переживать это «яркое» ожидание, воздерживаясь от попыток немедленно вытужить результат.

Вот они, мои линеечки прочь от дома – мои ложные схватки деловитости, мои пути бегства от процесса: весь декрет я ношусь по городу, как перед эмиграцией навеки. Я нагоняю жизнь, трачу силы на то, чтобы скопить последние свои результаты, отчитываясь с привычным удовлетворением о сделанном, фиксируемом на доске.

Старую мебель забрали за самовынос – новая заказана. Муж трижды сказал «фу» на любое розовое для малыша в «Ашане», а я трижды отказалась от топов непредставимого пока, для великана почти метровой высоты, размера с царапающим, зато тотемным принтом: крокодильчиком, китиком и динозавриком. Поженились, успели – всего месяц назад, в заключительном триместре беременности. И на финальном, девятимесячном уже повороте пятки, перед тем как сигануть в, даст Бог, новый статус – «в роддом за статусом», шутили мы на курсах подготовки, – я получила паспорт с новой, третьей от рождения фамилией и впервые замешкалась, когда попросили назвать оставленную как псевдоним девичью, на которую выписали пригласительные в театре.

В театр попала дважды на неделе – той самой, с которой, по опыту акушеров, а теперь и моему, организм женщины поворачивает к родам, как солнце скоро, в июне, на зиму, – и дважды в церковь, где не была год, потому что нельзя сожительствующим без брака причащаться. На второй-то службе, к которой вымела по углам залегшие ватной пылью прегрешения, сердце вспрыгнуло при виде священника, немолодого и невысокого, отца одиннадцати, говорят, детей и внушающего разом такой трепет и доверие, что и себе бы отцом его пожелала. Он носит имя моей матери и сразу вспомнил мое, хотя год не видались. Так когда-то мы и начали узнавать друг друга: каждый год в день моих июньских именин он отпускал меня с умилением садовника в диком поле: «А я и смотрю, что это Валерий так много сегодня!» или «А я и думаю, что это Валерии ни одной, вот хоть ты пришла».

До очередных моих именин во второй половине июня должны быть разобраны лоджия и техники обезболивающего дыхания, изучены рукописи по подработке и теория грудного вскармливания, дослушаны лекции по материнству и «Гарри Поттер» по двадцатому разу. Я ревную к тому, как нежно муж обнялся с «удавом» – плюшевой подковой для беременных, которую дали нам поносить добрые люди: оба так длинны и спокойны и так крепко спят, а я сворачиваю спецподушку каралькой и несусь кренделем, я вываливаюсь из полусидячей дремоты в пять утра и, прикупив по списку для роддома малышовых бодиков и слипов, доматываю в уме покупки до шведской стенки под портретом дедушки-моряка.

В День Святого Духа я застаю себя в синих сапогах – резиновых, купленных для рискового путешествия в Шотландию во втором триместре, но оставленных дома: тащить эту тяжесть показалось опаснее – и с новым паспортом в руке на дороге к районной налоговой.

В Москве тихий дождливый день, оранжевые дворники сгребают темные и мокрые, по-летнему тяжелые уже ветви, спиленные специалистами по озеленению, будто для убранства храмов, зазеленевших живыми листьями к вчерашней Троице.