Ода радости

«О, – сказал муж, указывая на хвойный объект, – он же сейчас его кусики сделает».

И сказал-то, как следовала ожидать, неловко: правильно говорить не «его», а «ему».

Я вздрогнула. Этого я не должна была услышать от мужа никогда – нашего с мамой словечка, вынесенного еще из моего младенчества и теперь переданного мною сыну, как старая советская погремушка.

Кусики-кусики, поскусики небольшие, а побольше обпоскусики, а еще побольше – это уже облопатик, извини! – лопотала я ребенку, притворно возмущаясь его жадностью до груди.

Передавала сыну, а муж послушал-послушал да и взял себе.

И с ним, невольно, мое никем не запомненное детство, и мою ни с кем не разделенную память, и мое дочернее счастье, и мою выгороженную боль.

И наше с мамой тайное слово стало плотью.

Нашей с мужем единой плотью.

10 апреля 2018

Третий

Медленное ТВ

Как огонь горит, как вода течет, как человек растет. В полгода у человека появляются «раньше» и «позже», но что было раньше раннего, осталось только в перекидной тетради срывающимся почерком – на форумах прочла, что не у одной меня сводит запястья от частого хватания ребенка, на форумах смешно рекомендуют не хватать, а «подкапывать» ладонями. В незапамятные утра я просыпалась от ревущей шарманки и говаривала: «Ну ты бы хоть раз начал день с довольным лицом», а теперь бабушка прячется от того, кто выгнулся дугой и снизу сияет в глаза. Я играла в тотализатор, гадая, схватит или смахнет: тот, кто рыбачил на богатом магнитами льду холодильника, первыми выловил соловецкую деревянную сельдь и финского мохнатого лося, а теперь при каждом омовении срывает букет зубных щеток из пластикового стакана над раковиной и мячик в дырочку фирмы oball носит на пальце ноги. Я засовывала руку того, кто хватучесть развил, в мешок конфет и ждала, пока сомнет в кулаке хоть край фантика, – и вот он едва не начал самостоятельный прикорм кинутой поиграть конфетой «Стратосфера», так что и крошки по игровому коврику, и мордочка в шоколаде, будто правда ел.

Когда нас впервые оставили засыпать одних, променяв на гейм-сейшн друзей детства на другом конце города, я держалась за руки с тем, благодаря кому теперь никогда в темноте не одна, и это я брала его за руку, а он меня смог только за палец, но недавно я взяла его с собой на УЗИ, и на кушетке мы оба лежали, вытянувшись в рост и ладонь в ладони, будто гуляем парою, и молодой врач сказал, какой он у вас послушный, но дело просто в том, что нам было вместе спокойней и хорошо.

Тот, кто грустно повисал в плавательном круге, недоумевая, за что мы его кинули в затопленный манеж, теперь одаривает меня аттракционом брызг, так что, вытерев его, отправляюсь переодеваться, а папа, который купает его без круга, наблюдает, как он ловит на глубине нахлебавшихся пластиковых черепашек.

Тот, кого я дразнила Селедкиным за печально потекший вид всякий раз, как был схвачен за подмышки и повисал мокрой рыбою – дело было, конечно, в поджатых плечах и молчаливых ножках, – теперь болтает ногами так, будто и впрямь разговаривает, и взмывает на мне, вознеся руки, как статуя в Рио, про которую я, на грех обознавшись за пивом в джалал-абадском кафе и кивнув на рекламный плакат с культовым силуэтом, сказала: «Статуя Свободы ручки-то как пораскинула».

Тот, кто выпускал на волю руки из-под пледика, как ни заправляй, теперь стаптывает с нас обоих мое двуспальное овечье одеяло, ножки быстро закидывая друг за друга и друг об друга возя, будто в нервах стягивая с себя длинные узкие сапоги. А из двуспальной кровати то меня, то мужа вытесняет каждую ночь.

Тот, кому я подсовывала кончики волос, горюя, что не соблазняется схватить, – всегда ревновала к девушкам с косами, которых есть за что дернуть, – теперь, устроившись у груди, тянет руку к моим губам, чтобы блямкнуть, – фокусу этому я же и обучила, и вот не знаю, не пожалею ли.

Тот, кто вцеплялся в бретельку за молочной трапезой, фиксируя мельтешащий без толку, сизый от натуги кулачок, теперь, сыто отвалившись, покоит растопыренную мужскую длань на моей груди, проверяя, не сольюсь ли ветрено за чаем и пожевать.

Тот, кто увлекался тряпочками на спинке бабушкиного дивана, которые она побуждала исправно стягивать, теперь страстно интересуется подставкой для ног, машет деревянным массажером и гоняет рулон туалетной бумаги.

Тот, кто очаровал бабушку врожденным, значит, умением аккуратно вкушать с ложечки и кого можно было мгновенно утишить, поднеся ложку к орущему рту, теперь провожает глазами серебряную ложку на первый зубик и, наконец перехватив, умыт брокколевым пюре.

Тот, кто покорил мое сердце пусканием «ежиков», каскадом из мелких вздохов удовлетворения, когда ел и спал – это сердце ревниво не верило Эле Погорелой, что и ее сын умело урезает ежей, и утешилось, когда она сказала, что с возрастом это у него не прошло, – теперь гортанно рычит, будто дивная, но дикая птица.