Ода радости

Мне было стыдно, что все эти годы я думала, будто раздражение, отделяющее меня от праздничного предчувствия, – мамино, а оно так легко запустилось во мне самой. И было жаль, что теперь его не с кем разделить, как многие наши с ней памятные чувства и слова – нелепые, скрытые, домашние: вот уж кто не унизится до дрязги, так это мой муж, и я уважаю его за это, но и чувствую, сколько же всего мне никогда ему не объяснить.

В эту субботу я вернулась домой, будто в убежище, где придется пережидать, когда Праздник прокатится по всей земле, не задев меня, спрятавшуюся в мыслях, которым не к кому из меня выйти.

И вдруг на «Детском радио» сказали: Пасха мертвых.

Я подумала, что ослышалась: как бы охотно ни глотала я современные практики воспитания, такое прямое и смелое поминание о том, что мне больше всего в эту минуту мешает быть и мамой, и христианкой, в детской передаче меня напугало.

Хорошо поставленным диалогом мне рассказали, как объяснить папе и маме, почему на Пасху не нужно ехать на кладбище. Для этого есть Радоница – Пасха мертвых. Я вспомнила, как мы с мамой, искренне не понимая, удивлялись людям, которым из трехсот шестидесяти пяти дней в году понадобился именно Праздник Воскресения, чтобы ломануться поминать.

И страшно удивилась, как легко запустилось во мне и это – нетерпеливая жажда поминать и оплакивать в день, когда это менее всего уместно.

Я улеглась спать с ребенком, чувствуя, что эту Пасху уже пропустила, не нагнать. И проснулась за пять минут до полуночи, и успела на крестный ход по телевизору.

Показывали ночь, шаги по пустой тихой площади, на мои пять минут еще запертые и вдруг отомкнувшиеся двери храма.

И я вдруг поняла.

Можно жрать. Можно пить. Но не потому, что наступило «Великое Расслабление».

А потому, что все это неважно.

Наступил тот день в году, когда мы, будто разлитые водой нервные весенние коты, расцепляемся с тем, что преследовали так истово и вопя.

Впервые меня так лично затронули читаемые слова Иоанна Златоуста о том, что да радуются Пасхе все, постившиеся и непостившиеся.

Нет ничего, что надо сделать правильно, чтобы пришел этот Праздник.

Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его, – говорится в Евангелии, и мы силимся в свою силу весь год.

И бабское наше с мамой, мещанское, в корзиночках и цукатной обсыпке раздражение в Великую Субботу – оно о финальном рывке, когда хочется показать, что нахлопотал.

И вот то, что берется силою, – дается даром. И вот ты гнался за радостью, а она опрокидывает тебя, как столы менял, и рассыпает сторублевками все, на что ты ее менял. И вот ты шел путем, который не с кем разделить, пока не понял, что это огородами плутал на задворках дома, где светятся окна, накрыты столы и тебя встречают в распахнувшейся двери шутками, что тебя только посылать за смертью, в которую здесь не верят.

Смерть разделяет и ранжирует, в смерти мы не равны и одиноки, и сколько же утрат принесла с собой первая половина этой трагической весны, и ни от одной своя не стала легче.

Пасха не утешает. Пасха разделяет. Преломляет, раздает себя.

Подойдешь, бывало, к иконе и взовьешься по привычке: Ты не знаешь, каково это… – и роняешь аргументы, как корзинку с яйцами.

Но это Бог, который знает, каково это. И не знает ничего, что нельзя было бы с тобой разделить.

…Охальник муж, нагнав на поздней дороге к дому старушку с лампадкой, рявкнул ей сорванным на метал-угаре голосом: «Христос Воскрес!» Старушка испугалась и ответила невнятно.

В воскресенье ни один из вообще-то открытых для нас домов нас не принял: хозяева недужили или уезжали, и мы шикарно погуляли в Битцевском парке, по краю которого расселись семьи с детьми, жгущие шашлык чуть ли не прямо под деревянными лавочками, а в глубине разлились проталины. Мы волокли коляску через бурьян, обходя снежные топи. Ребенок впервые взял в руку «природный объект», как выразился муж, – упавшую веточку сосны. Ребенку строила глазки проезжавшая мамаша, а сам он смеялся над щенком-спаниелем, пившим из всех луж, будто лакая море.

Романтичный день должен был красиво завершиться в местном суши-кафе, но завершился в не менее продуманно обставленном приемном отделении НИИ детской травматологии на Полянке, куда нас с ребенком привезли на «Скорой», а муж доехал с пустой коляской.

Ребенок в скользком весеннем комбинезоне свалился вбок с лавочки, куда я его уверенно посадила и вроде как придержала коленями, встав над ним. Пол в кафе страшно твердый, ребенок страшно ревел, я страшно на себя ругалась. Обошлось. Повезло. Чудо. Так я и думала, и одновременно держала мысль о семье писателя Владимира Данихнова, на Страстной неделе узнавшего о рецидиве и вынужденного в Пасху начать свой крестный путь и новый сбор средств на лечение.

В ночь на понедельник Светлой седмицы я вспомнила, что за волнениями упустила самую счастливую подробность нашего праздничного дня.

Когда ребенок впервые взял в руки «природный объект», мы с мужем испытали общее беспокойство, и он высказал его, едва оно осуществилось.