Одарю тебя трижды

— Выросли, разрослись города — Рим, Вавилон, Помпея и Рио-де-Жанейро, и люди жили в них жизнью, которую почему-то считают завидной, но что не колосятся злаки на улицах города — это-то знаете! А кроме хлеба много другого было им нужно — и лучшего, чем у соседа. Но еще раньше, когда не было городов, алчные и хищные, пораженные смрадом, зловонием Молоха, нашли на скале истлевшего идола. Вскарабкались наверх и поставили на ноги истлевшую падаль, чтобы иметь в нем защитника, оковали старательно медью, и усердно начищенный Молох заблестел на солнце, засверкал хрустально глазами-стекляшками, устремленными мрачно куда-то, человеком был — в медь превратился, а приспешники вниз скатились и принудили иоаннов — сколько их было! — возвести города! Обманом, угрозами, братья! И руками четырех иоаннов, сладкоустые, предавали смерти пятого — умного… Укреплялись вашими силами, наполнялись, а чтоб приглушить исходившее от них зловонье Молоха, умащали себя благовоньями и разъезжали в изящных колясках, набивали дома дорогими вещами и, стремясь убедить иоаннов, что заслужили все это, насочиняли множество сказок — каждый плел свою, утешая тех, что оставались на просторах немощеной земли, вам подобных, таких же глупых! Когда же протерлась медь на идоле — от полировки, в бронзу одели его, и стал еще тяжелей и еще сильнее давил, подавлял… А время от времени иоанны одного Молоха воевали с Иоаннами другого, в городах же, братья, кузнецы ковали для них мечи и серпы — не жалея сил, без устали опускали молоты, а вечерами, изнемогшие, слушали глупые сказки! Вы, скудоумные, и века назад, как и нынче, гнули спины на них! Иногда вам носиться верхом позволяли, давали испробовать толику радости — отпускали немного узду, в которой держали! И все новые сказки для вас сочиняли, развалясь на боку, пленяясь все новыми музами — более удобными, гибкими, верткими змеями, окружали себя роскошным хламом — вазами, кубками; серебром подковали своих скакунов, и Молоха тоже серебром оковали, заблистал он у них… Но и вам, спины гнувшим на них, уделяли кое-что милосердно, дарили вам малые радости благодетели ваши, чтоб не вымерли, — позволяли венчаться, свадьбу играть, а вы, недоумки, за любовь принимали ласки в долгие ночи! И разные игры для вас затевали — состязаться, силу и ловкость свою проявлять, чтобы, телом окрепнув, лучше трудиться, а вы, ничтожные, воображали себя свободными! А чтоб и счастливыми мнили, вам петь и плясать дозволяли; и еще поощряли — смрадной, поганой рукой по голове вас гладили за лживые песни, в которых вы славили убогую жалкую жизнь, — о негодники! О, трепетала в вас душа Иоанна! И сами тоже сделали шаг к идолу, Молоху, и за это у вас, скудоумные, дома прибавилась плошка… Вы отмечаете солнцеворот, Новый год, не понимая, не соображая, что для вас год остается старым, мало того — для вас всегда вечер, сумерки, пелена окаянного Иоанна застит вам свет… Но ободритесь, братья, воспряньте духом. Кто пойдет за мной, увидит истинно великий, величавый город… Ты, как твое имя?

— Мое?

— Да, как звать?!

— Рохас.

— Чем кормишься?

— Пастух я, вакейро.

— Большое пасешь стадо?

— Не очень.

— На кого работаешь?

Рохас потупился, пробормотал:

— На каморского сержанта.

— Мерзавец! А тебя как звать?

«Ладно, не сердись, Мерседес, — умолял великий маршал, ласково поглаживая ей неохватное колено. — Семь перстней вынудил его дать за это». — «Скажи-ка, перстни… Невидаль какая… Сыграй, Стелла, чего-нибудь этакого. Ах, и Ригоберто допустили? И он обожает меня, вроде тебя, спасибо, Гермоген… И ты в роще, да? Хорошо. Да, Анисето». Великий маршал Эдмондо Бетанкур, волнуясь, пальцем подозвал к себе придержанных для Мерседес уродин — для контраста и разнообразия: «Подойди-ка, Педро Карденас… Да, тот самый перстень… Да, да, Анисето… Пошли ко мне дона Риго…» И, поставив карлика перед собой, вторично подозвал к себе самого неприглядного из гостей — богатого торговца Артемио Васкеса, однако Мерседес Бостон прискучили уроды, косые глаза ее скользнули по залу, злобно ухмыляясь, оглядели генерала-красавчика, Масимо, Рамиреса Киспе и, внезапно, озадаченные, ровно, прямо уставились на незнакомое лицо. «А это кто…» «Кто, душа моя?..» — трепеща, спросил великий маршал. «Вон тот, бледнолицый, с мешочком в руке…» — «A-а, игрушка Сезара». — «Подзови-ка сюда…»

— Меня?.. Авелино.

— Чей скот пасешь?

— Педро Карденаса.

— Кто такой?

— Каморец.

— Подонок ты. И что получаешь?

— Положенное вознаграждение — четверть приплода, конселейро.

— Вознаграждением считаешь… — Мендес Масиэл прикусил губу. — А если мор случится?

— В счет не идет.

— А если обвинит в обмане, скажет — утаиваешь.

— Такого не бывало — в честности вакейро не сомневаются, конселейро.

— Слышите, глупые?! — прогремел Мендес Масиэл, хлопнув по бедру костлявой, жилистой, сильной рукой. — Вот что сделали с вами Иоанны! В новый вид олухов обратили вас, в добропорядочных подонков, расплодились вы честными да ничтожными!

— Конселейро…